Вылавливая Кольку, который норовил сбежать, поскольку утомился вязать узел «штык», пояснял:

– Не торопись. Не получается так, может, получится чуть иначе. Свое придумаешь, улучшишь то, что есть.

– Да что есть бы освоить, – скрипел зубами Николай, сражаясь одновременно и с веревками, и с собственными руками.

– Освоишь, – пообещал Петька, деликатно, но твердо направляя его пляшущие пальцы, – и будет у тебя твой собственный узел имени Пожарского! А что, красиво…

И быстро, ловко исправлял напутанное Колькой.

– На сто первый раз получится, и будешь только так вязать. Ты знаешь, например, что любой моряк, пожарный, рыбак – каждый по-своему узлы вяжет? Даже, скажем, порвавшийся шнурок на ботинке или шпагат на ящике.

Вот оно. Узел. Странный.

Колька даже вздрогнул: перед глазами, как наяву, возник узел на том электрическом шнуре, снятом с крюка. Тогда, понятно, не до того было, и внимания на него не обратил. Память, как выяснилось, заботливо сохранила образ этого узла, которым была образована петля, до мельчайших подробностей. Возможно, потому что Колька такого узла не знал, а Петька его не показывал. Вспомнил Пожарский и то, что машинально, неясно зачем, попытался развязать его, но под нагрузкой он сильно затянулся.

«Зачем женщине, да еще в возрасте, да еще в расстроенных чувствах вязать кружева? К тому же Тамара как раз не моряк, не рыбак и не пожарный».

И снова каруселили в голове все те детали и детальки, которые не давали покоя: оборванные телефонные провода, пропавшая ковровая дорожка, нетронутые стоящие табуретки, стол под девственно-чистой скатертью, бутылка с цветами, записка, то есть кусок от заявления Тамары об уходе…

Колька вспомнил, что Анюта Мохова рассказывала: в самый день гибели Тамару видели в магазине. Тогда было прохладно, и потому Тамара была именно в своем вечном темненьком пальто, хотя на шее был повязан цветастый платок. Немного расстроенная, но в настроении вполне боевом, шутила о том, что пусть эти ревизорские крысы ее пирогами подавятся.

«Любимый в госпитале, и если это настоящая Тамара, то она должна была тотчас, собрав шмотки, яблоки и прочее, нестись с передачкой, а не лезть в петлю».

Колька даже головой покачал: нет-нет. Царица, если она уверена, что кому-то необходима, что кто-то в ней нуждается – она не подведет, придет на помощь. Не вяжется узелок. И много еще чего не вяжется.

Как раз закончилась неофициальная часть торжества. Семен Ильич, пожимая всем своим ученикам руки, Колькину задержал, подмигнул:

– На вот тебе гостинчик, – и втихаря, чтобы никто не видел, вложил в ладонь сверток.

Колька аж захлебнулся от умиления: надо же, шарики от подшипников, богатство! Неужели те самые? Не положено было выносить их, о чем неоднократно напоминал сам старик-мастер, все годы обучения вытряхивая их из карманов Кольки.

– Прячь, прячь, все твои, – заговорщицки поторопил Ильич. – Ушастиков наделаешь с чистой совестью.

Итак, все простились, как будто в последний раз, и разошлись.

Колька отправился домой, решив, что к Оле можно чуть позже, когда все до конца додумает.

Однако в родных стенах поджидал сюрприз, который снова помешал спокойному размышлению: у семейного круглого стола гонял чаи с Антониной Михайловной долгожданный и проклятый Сорокин.

Мама, стесняясь хорошо знакомого и все-таки постороннего человека, официально, то есть суховато, поздравила дорогого сына с успешным окончанием ремесленного училища и получением квалификации.