«Записка вне контекста, сама по себе, доказывает мало что и лишь косвенно. Николай и пожалуй что мастер Ильич, иные свидетели конфликта подтвердят, что Тамара, обидевшись на подозрения, собиралась увольняться. Потому можно утверждать, что записка – не более чем заявление на увольнение по собственному желанию. Стало быть, это не подтверждение самоубийства, а, например, составляющая его инсценировки. А вот телефонные провода…»

– Нет ли у тебя тех обрезанных проводов телефонных с места происшествия? – уточнил Сорокин у хозяина кабинета.

Тот рассеянно отозвался:

– Телефонных нет, – и вернулся к своим делам.

Капитан тоже вернулся, но к думам и сомнениям: «Так, когда я был дома, телефон работал вполне нормально. Я звонил своим оболтусам, и Миронычу звонили. И тут обрывы, по времени совпадающие со смертью, причем сразу обоих проводов и внезапно. Если предположить, что имеет место инсценировка самоубийства, то логично и предположить, что это убийца провода оборвал. Может такое быть? Вполне».

Далее. Колька утверждает, что при первом его визите был придверный ковер, при втором – он пропал. Легко предположить, что убийца, который все это время был там или где-то рядом, контролируя процесс, похитил ковер, чтобы замылить следы – от крови, например.

«На это надежды мало, их никто не видел. Ковра нет. Следов нет. Догадки ни один суд не примет. Что далее… Анькина бумага. Нотариус зафиксировал, пусть и невольно, бурые пятна на пальто. От этого не отвертишься. Положим, уже есть обвиняемый и у него уже есть разумный адвокат, он непременно задаст встречный вопрос: что, у женщины не могла пойти кровь из носу? За давностью уже вряд ли возможно установить, откуда кровь. Или могла ли она порезаться – отчего ж не могла? И с чего вы вообще взяли, что это биологическая жидкость? Отчего не краска, не вино, в конце концов? Так что этот факт можно повернуть как угодно».

А все потому, что вот так пришел торопливый умник, бросил взгляд-рентген, плюх за стол – и, не дрогнув, накатал: «Самоубийство». Теперь преодолеть им накаляканное почти невозможно.

«И вы все со своими домыслами – ничто. Просто смиритесь. А моя совесть говорит: если смиришься, тогда кто ты есть, так называемый капитан?»

Забывшись, громко, отчетливо произнес:

– Под-лец. Ясно? Подлец.

Следователь, оторвавшись от бумаг, удивленно поднял глаза:

– Кто, Коля?

Сорокин взял себя в руки, принужденно засмеялся:

– Извини, задумался. Слушай, и что же, это все?

– Я ж тебе сразу сказал – негусто. Хотя обожди, – он встал, отпер тяжелую дверь сейфа, залез туда чуть не с ногами, только был слышен его голос: – В этом сейфе что хочешь пропасть может, хоть слон, хоть танк. Сам видишь, мастодонт какой насыпной, купеческий. Знаешь, сколько он тут стоит? Еще до революции пятого года! Стены оказалось проще переложить, чем его передвинуть… так, это не то… вот оно, нашел.

Следователь извлек бумажный пакет и, без колебаний сломав печати, отдал Сорокину сверток. В нем оказался кусок перекушенного электрического шнура с завязанным узлом. Николай Николаевич взял его бережно, обеими руками, как нечто святое, – казалось, что он сейчас его облобызает.

– Удача, – серьезно заметил он, – возможно, что и счастье. Огромное спасибо.

– Не за что, дружище, с чего вдруг, – смутился следователь и заметил: – Посмотри-ка, капитан. Узел какой интересный.

Два сыскаря рассматривали этот кусок допотопного шнура с потрескавшейся изоляцией, в одночасье превратившегося из безобидного, необходимого расходника, предназначенного для того, чтобы нести в жилье свет, в орудие смерти.