|
И уж так мне этого хотелось, что и не знаю, как и сказать. Многие рассмеялись. Скуратов был, очевидно, из добровольных весельчаков, или, лучше, шутов, которые как будто ставили себе в обязанность развеселять своих угрюмых товарищей и, разумеется, ровно ничего, кроме брани, за это не получали. Он принадлежал к особенному и замечательному типу, о котором мне, может быть, еще придется поговорить. - Да тебя и теперь вместо соболя бить можно, - заметил Лука Кузьмич. - Ишь, одной одежи рублей на сто будет. На Скуратове был самый ветхий, самый заношенный тулупишка, на котором со всех сторон торчали заплаты. Он довольно равнодушно, но внимательно осмотрел его сверху донизу. - Голова зато дорого стоит, братцы, голова! - отвечал он. - Как и с Москвой прощался, тем и утешен был, что голова со мной вместе пойдет. Прощай, Москва, спасибо за баню, за вольный дух, славно исполосовали! А на тулуп нечего тебе, милый человек, смотреть... - Небось на твою голову смотреть? - Да и голова-то у него не своя, а подаянная, - опять ввязался Лука. - Ее ему в Тюмени Христа ради подали, как с партией проходил. - Что ж ты, Скуратов, небось мастерство имел? - Како мастерство! Поводырь был, гаргосов водил, у них голыши таскал, - заметил один из нахмуренных, - вот и все его мастерство. - Я действительно пробовал было сапоги тачать, - отвечал Скуратов, совершенно не заметив колкого замечания. - Всего одну пару и стачал. - Что ж, покупали? - Да, нарвался такой, что, видно, бога не боялся, отца-мать не почитал; наказал его господь, - купил. Все вокруг Скуратова так и покатились со смеху. - Да потом еще раз работал, уж здесь, - продолжал с чрезвычайным хладнокровием Скуратов, - Степану Федорычу Поморцеву, поручику, головки приставлял. - Что ж он, доволен был? - Нет, братцы, недоволен. На тысячу лет обругал да еще коленком напинал мне сзади. Оченно уж рассердился. Эх, солгала моя жизнь, солгала каторжная! Погодя того немножко, Ак-кулинин муж на двор... - неожиданно залился он снова и пустился притопывать, вприпрыжку ногами. - Ишь, безобразный человек! - проворчал шедший подле меня хохол, с злобным презрением скосив на него глаза. - Бесполезный человек! - заметил другой окончательным и серьезным тоном. Я решительно не понимал, за что на Скуратова сердятся, да и вообще - почему все веселые, как уже успел я заметить в эти первые дни, как будто находились в некотором презрении? Гнев хохла и других я относил к личностям. Но это были не личности, а гнев за то, что в Скуратове не было выдержки, не было строгого напускного вида собственного достоинства, которым заражена была вся каторга до педантства, - одним словом, за то, что он был, по их же выражению, "бесполезный" человек. |
