– Первый раз вижу, чтобы ты сидел во время расследования. Почему ты не на ногах?

– Потому что я сижу, Ромен. Просто мне так хочется, вот и все. Что тебе удалось обнаружить в этом месиве?

– Некоторые части тела разрушены не полностью. Встречаются узнаваемые фрагменты бедер и плеч, просто размозженных ударами дубинки. Зато головой, кистями рук и ступнями он занимался основательно. Превратил их в кашу. Зубы тоже искрошил, осколки валяются повсюду. Очень успешная работа.

– Ты уже видел такое?

– Раздавленные лица и кисти рук – да; это делается, чтобы мы не могли установить личность убитого. Правда, с тех пор как стали проводить анализ ДНК, такое случается все реже и реже. Видел выпотрошенные и сожженные тела – как, впрочем, и ты. Но такого последовательного, методичного уничтожения я не видел никогда. Это уже за гранью.

– В каком смысле – за гранью? Хочешь сказать, это болезненная одержимость?

– Вроде того. Похоже, он повторял одни и те же действия несколько раз, снова и снова, пока не выбился из сил, – словно не был уверен в достигнутом результате. Знаешь, как человек, который по десять раз проверяет, запер ли он дверь. Причем парень не просто измельчил расчлененное тело, не просто проделал это с величайшей тщательностью, но еще и разрознил останки. Каждый фрагмент – сам по себе, даже пальцы ног лежат по отдельности. Он разбросал все, как разбрасывают семена в поле. Неужели он думает, будто старик прорастет? Не рассчитывай, что я соберу тело воедино, это невозможно.

– Ты прав, – согласился Адамберг. – Необоримый страх, неиссякаемая ярость.

– Неиссякаемая ярость – такого не бывает, – резко сказал майор Мордан.

Адамберг покачал головой. Он поднялся с места, встал на пластиковую дощечку, потом осторожно переступил на следующую. Он один передвигался по комнате, другие полицейские остановились, прислушиваясь к разговору, и сейчас неподвижно стояли на своих дощечках, словно пешки на клетках, когда шахматист делает ход фигурой.

– Как правило, нет, Мордан, но данный случай – исключительный. Его бешенство, его ужас, его лихорадочное возбуждение – все это находится за рамками нашего понимания, в каком‑то неведомом пространстве.

– Нет, – возразил майор. – Бешенство, ярость – это сгорает быстро, как сухие дрова. А наш молодчик трудился несколько часов. Минимум четыре часа: бешенство не может длиться так долго.

– А что может?

– Кропотливая, упорная работа, в основе которой – холодный расчет. Возможно даже, это своего рода инсценировка.

– Нет, Мордан. Никто не может инсценировать такое.

Адамберг присел на корточки, чтобы осмотреть пол:

– Он был в сапогах, верно? В высоких резиновых сапогах?

– Мы тоже так решили, – подхватил Ламар. – Самая подходящая обувь для такого дела. Он хорошо подготовился. На коврах остались очень четкие следы подошв. И небольшие частицы почвы – он откуда‑то занес грязь.

– Кропотливая работа, – пробормотал Мордан и прошел по дощечкам, двигаясь по диагонали, как шахматный слон; затем Адамберг передвинулся на три дощечки – на две вперед и на одну вбок, как шахматный конь.

– На чем он раскладывал останки, когда дробил их? – спросил комиссар. – Даже если он действовал массивной дубинкой, для этого нужна была какая‑то твердая поверхность, на коврах у него ничего не вышло бы.

– Вот поглядите, – сказал Жюстен и показал на прямоугольный участок на полу, оставшийся почти чистым: – Возможно, здесь стояло нечто вроде наковальни – деревянная колода или чугунная плита.