Стоящий в отдалении старшина неодобрительно что то буркнул и вышел из палатки. Видимо, решил, что ротный стесняется его, а не женщину.

– Очень просто. Через голову не получится, значит, придется снять сапоги… И не стесняйтесь на подобии малолетней школьницы. К тому же, как известно, медиков не стесняются.

Романов не стеснялся, просто больная нога при попытках освободить ее от тисков кирзача ответила таким взрывом боли, что комроты с трудом удержался от стона. А что будет, когда он примется за брюки!

– Значит, болит? А я то, глупая, решила – стесняетесь. Помочь?

– Обойдусь, – сердито буркнул Романов.

Извиваясь ужом, морщась, ничего не видя сквозь пелену слез, он, наконец, стянул сапог и штанину брюк. Облегченно откинулся на постель, часто задышал, закрыл глаза. Побежденная боль утихла, но можно не сомневаться – разматывание бинта и обработка раны снова разбудят ее.

– Придется немного потерпеть… Бинт присох, будем потихоньку отмачивать… Ежели – невмоготу, скажите, передохнем.

– Делайте свое дело, старшина, не обращайте на меня внимания – выдержу. Не со слабосильным интеллигентом говорите – с фронтовиком.

– Боль она всегда одинакова – и у интеллигентов, и у вояк, – не скрывая улыбки, проговорила фельдшерица. – Правда, переносят ее по разному: одни орут в полный голос, другие молчат, но до крови кусают губы. За время службы я на всяких навидалась: и на сильных, и на слабых.

Не прекращая говорить, она осторожно разбинтовывала тугую госпитальную повязку. В ожидании боли Романов напрягся, стиснул зубы. Ничего не произошло – ловкие женские пальчики почти безболезненно освободили рану, принялись ощупывать ее края.

– Главное – нет воспаления… Отлично, очень хорошо… Кровь засохла – тоже неплохо… Неделю тому назад мне довелось перевязывать рану у сержанта из второй роты. Здоровенный парняга, а плакал, мамочку звал. А вы терпеливый..

Закончив перевязку, фельдшерица присела рядом с побледневшим ротным.

Не глядя на одевающегося командира, принялась неторопливо собирать в сумку лекарства и инструменты.

– Удалось выпросить в полку медикаменты? – равнодушно поинтересовался Романов, с трудом справившись с тесными галифе и кирзачами. – Или зря съездили?

Длинные ресницы недоуменно поднялись, голубые глаза брызнули солнечными лучами. В них – и насмешливый вызов, и задумчивое недоумение.

– Почему зря? Обезболевающего выпросила, кое что из перевязочных средств… Спасибо мужу – помог.

Короткое словечко «муж» произнесено с наивной гордостью и вызовом. Дескать, наверняка, вам наговорили нелепости типа походно полевой жены, состоящей при комбате в качестве временной любовницы. Так вот, она вовсе не любовница и не командирская подстилка – самая, что ни на есть, законная супруга!

– Мужу?

– Удивляетесь? – смущенно потупилась фельдшерица. – А чему удивляться то? Да, комбат, или, как его прозвали недоумки, вечный комбат, доводится мне мужем. Что из этого? Правда, мы с ним незарегистрированы и невенчаны, но разве в этом заключается прочность брака?

Все же «ппж», подумал Романов, но это прозвище потеряло для него режущую до крови остроту, сделалось более чистым, почти стерильным. Может быть, потому, что женщина ничего не скрывала и ничего не стыдилась.

По всем человеческим законам нужно бы прекратить бесстыдные распросы, перестать травмировать фельдшерицу, но в Николая будто черт вселился.

– Как же на ваши отношения с капитаном смотрят окружающие?

Очередной дурацкий вопрос! Если вдуматься, какое дело любящим друг друга «супругам» до осуждающих взглядов и многозначительных перешептываний? Ежели верить откровениям Клавдии, они с Видовым не скрывают своей связи, считают ее не мимолетной прихотью, а союзом на всю жизнь.