В его книгах,-- а все они, кроме
забытого романа "Угар", были написаны для отроков, юношей,
учеников среднеучебных заведений и продавались в крепких,
красочных переплетах,-- постоянно мелькал образ белокурого
мальчика, и взбалмошного, и задумчивого, который превращался в
скрипача или живописца, не теряя при этом нравственной своей
красоты. Едва уловимую особенность, отличавшую его сына от всех
тех детей, которые, по его мнению, должны были стать людьми,
ничем не замечательными (если предположить, что существуют
такие люди), он понимал, как тайное волнение таланта, и, твердо
помня, что покойный тесть был композитором (довольно, впрочем,
сухим и склонным, в зрелые годы, к сомнительному блистанию
виртуозности), он не раз, в приятной мечте, похожей на
литографию, спускался ночью со свечой в гостиную, где
вундеркинд в белой рубашонке до пят играет на огромном черном
рояле.
Ему казалось, что все должны видеть недюжинность его сына;
ему казалось, что, быть может, люди со стороны лучше в ней
разбираются, чем он сам. Школа, которую он для сына выбрал,
особенно славилась внимательностью к так называемой
"внутренней" жизни ученика, гуманностью, вдумчивостью,
дружеским проникновением. Преданье говорило, что, в первое
время ее существования, учителя в час большой перемены возились
с ребятами,-- физик мял, глядя через плечо, комок снега,
математик получал на бегу крепкий мячик в ребра, и сам директор
веселым восклицанием поощрял игру. Таких общих игр теперь
больше не было, но идиллическая слава осталась. Классным
воспитателем сына был учитель словесности, добрый знакомый
писателя Лужина и, кстати сказать, недурной лирический поэт,
выпустивший сборник подражаний Анакреону. "Забредите,-- сказал
он в тот день, когда Лужин старший в первый раз привел сына в
школу.-- В любой четверг, около двенадцати". Лужин забрел. На
лестнице было пусто и тихо. Проходя через зал в учительскую, он
услышал из второго класса глухой, многоголосый раскат смеха.
Затем, в тишине, шаги его особенно звонко застучали по желтому
паркету зала. В учительской у большого стола, покрытого сукном,
напоминавшим об экзаменах, сидел воспитатель и писал письмо.
С тех пор, как его сын поступил в школу, он с воспитателем
еще не говорил и теперь, спустя месяц являясь к нему, был полон
щекочущего ожидания, некоторого волнения и робости,-- всех тех
чувств, которые он некогда испытал, когда, юношей в
студенческой форме, пришел к редактору, которому недавно послал
первую свою повесть. И теперь, как и тогда, вместо слов
изумления, которых он смутно ожидал (как, проснувшись в чужом
городе, ожидаешь, еще не раскрыв век, необыкновенного, сияющего
утра), вместо всех тех слов, которые он бы с такой охотой сам
подсказал, если бы не надежда, что все-таки их дождется,-- он
услышал пасмурные, холодноватые слова, доказывавшие, что его
сына воспитатель понимает еще меньше, чем он сам. |