— Как, вы все еще не поняли, любезнейший?! Редчайший случай, смотрите и запоминайте. Перед вами сам король звука со своей знаменитой «пушкой» дель Джезу работы Гварнери. Собственной персоной. Никколо Паганини!.. И нет ничего удивительного для человека, который все детство по десять-двенадцать часов подряд играл в кромешной темноте, в чулане, куда его запирал отец и бдительно следил, чтобы тот играл непрерывно. Мысль становилась музыкой, а музыка мыслью. Карой за малейшее непослушание было лишение еды.

При упоминании имени великого маэстро Шумилов почувствовал, что у него вдруг не хватает воздуха в груди.

— Как, сам?.. — только и смог он выдавить в следующий момент. — Какая жестокость и насилие над человеком!

— Ну не было бы пристрастия или, как вы выразились, насилия и жестокости к своему младшему сыну со стороны его отца, Антонио Паганини, кто бы сейчас так неоднозначно воспринимал эту фамилию в музыкальном мире? Таланты, как правило, в тепличных условиях не вызревают, — со знанием дела спокойно проговорил «Воландин». — Суровый климат, упорство и время — вот три слагаемые для успеха…

Привлекаемый музыкой народ все прибывал. Гуляющие, останавливаясь, бросали удивленные взгляды на странно одетого скрипача. Потом старались приблизиться и разглядеть подсвеченную картину и, очарованные и тем и другим, оживленно обменивались мнениями.

— Это просто фантастика! — страстно воскликнул невысокий мужчина средних лет в галстуке, обращаясь к своей гораздо более молодой и миловидной спутнице после внимательнейшего рассматривания выставленного на обзор произведения. — Ну прямо как живое здание музея! Отменно! Вы не находите, Ирина Викторовна? Какое удивительное чувство цвета и тени, какая высокая техника!

— О да, конечно, — согласно кивнула хорошенькая спутница, растроганно вслушиваясь в первые звуки вновь заигравшей скрипки и покачивая в такт русой головкой. — Тринадцатый каприс… Как чудесно! Просто фантастика!..

Тут же в голосе старинного инструмента Шумилов ясно различил кокетливый, тонкий и веселый женский смех, а за ним безудержные раскаты мужского. И снова почувствовал, как по спине у него побежали мурашки, а к горлу от волнения и трепета подступил комок.

Он пристальнее всмотрелся в силуэт источавшего нотный вихрь музыканта, и ему неожиданно показалось, что в центе площадки находится сам глава могущественного ведомства. Тот же орлиный нос и выступающий подбородок, тот же страстный демонический взгляд… Только волосы подлиннее да костюм другой… От невероятной догадки и изумления он резко повернулся и увидел горевший в вечернем сумраке, как у кота, золотисто-зеленый глаз Петра Петровича, который криво усмехнулся и многозначительно произнес:

— По-моему, тоже… какое-то сходство имеется. Вы находите?

— Даже очень большое, — сильно волнуясь, искренне подтвердил Валерий Иванович, — мне даже, честно говоря, в какой-то момент показалось, что, извиняюсь… — и он, замявшись, недоговорил. Отчего «Воландин» откровенно рассмеялся.

— Не вы первый, милейший, многие про себя отмечают, не высказывая, однако, вслух.

Через некоторое время на набережной перед зданием музея образовалась приличная запруда. Все подходы к площадке, включая и аккуратные газоны, были напрочь усеяны телами любопытствующих. Толпа напирала и волновалась, как в лучшие праздничные дни. Шумилов уже потерял из виду помощников могущественного гостя и лишь ощущал за спиной разгоряченное дыхание людей.

— Пора, пожалуй, и обстановочку бы разрядить, — озабоченно проговорил «Воландин», оглядывая образовавшуюся вокруг плотную пеструю массу.