Снаряды, бомбы сыпались градом. Двигаться следовало осторожно, используя для прикрытия оборонительные сооружения, чтобы не попасть под обстрел.

Для казни осужденного выбрали ход сообщения, расположенный позади третьей линии укреплений.

Через пять минут команда была на месте. Хотя земляные работы только еще заканчивались, маленькая группа уже оказалась прикрыта от огня. Оторва прислонился спиной к откосу и бросал тревожный взгляд на дорогу. Он думал о своем друге майоре:

«Его все нет… Господи, что же с ним произошло?»

К Жану подошел унтер-офицер и знаками показывал, что ему не будут завязывать глаза и связывать руки.

Это свидетельство уважения со стороны великодушного противника глубоко тронуло Оторву. Он не знал, как ему поблагодарить унтер-офицера, и ограничился тем, что крепко пожал ему руку, добавив к этому обычное:

— Боно московец!

Потом зуав, подставив лицо солнцу, застыл в воинской стойке в ожидании смерти. Он ни на что больше не надеялся.

Унтер-офицер повернулся к своей команде, стоявшей неподвижно в пятнадцати метрах от зуава. Прозвучала команда зарядить оружие. Звякнули затворы, щелкнули взводимые курки.

— Не пришел! — грустно прошептал Оторва, стараясь держаться потверже, несмотря на чувство ужасного одиночества, охватившего его в этот последний час.

Снова послышалась короткая команда, заглушенная грохотом разрывов, как заглушает гроза стрекотанье кузнечика. Солдаты, действуя с механической четкостью, прижали приклады к щеке.

Оторва отважно смотрел на стволы карабинов, из которых сейчас вырвутся свинцовые горошины, окутанные язычками пламени.

«Прощай, отец!.. Прощай, матушка!.. Прощайте, Буффарик и Питух… Прощайте, товарищи по оружию… братья… мой полк… мое знамя!.. Прощай, Роза!.. Прощай все, что я любил!..»

Сейчас унтер-офицер произнесет последнюю команду… пли!

Но в это мгновение раздался жуткий, душераздирающий вопль, от которого вздрогнули и солдаты, и сам Оторва. Солдаты рассыпались, словно сметенные ураганом.

И тут же появился майор — бледный, окровавленный, с израненным лицом, в порванном мундире. В одной руке гигант держал письмо, в другой — обнаженную саблю. Ужасный крик вырвался из его груди.

— Остановитесь!.. Тысяча чертей!.. Остановитесь! Слава Богу, я не опоздал.

Два тигриных прыжка — и он уже оказался рядом с зуавом, прикрыв его своим телом и еле выговаривая:

— Оторва!..

— Господин майор!.. Вы!.. О, благодарю вас!..

Русский офицер, сияющий, сам не свой, вымолвил, задыхаясь:

— Письмо… коменданту Бургею… Мишелю Бургею… твое письмо… Вот оно… Я хочу, я требую, чтоб ты сказал мне правду… это необходимо… Оторва… кто ты?

— Я обманул вас, — тихо ответил зуав. — Комендант Мишель Бургей — мой отец… Я — Жан Бургей…

— О, я так и думал… Если бы я опоздал… я бы убил себя… Ты будешь жить… я не позволю тебя тронуть… потому что я — твой брат!.. Ты слышишь, Жан Бургей, я — твой брат!

ГЛАВА 8

Муки матери. — Восемнадцать лет назад. — В Эльзасе. — Похищение ребенка. — Малый форт и цветник. — Нечеловеческая радость. — Мать и дочь. — О Жане Бургее, по прозвищу Оторва.

Покинем на время Севастополь, где царило кровопролитие и грохот орудий, Севастополь, который продолжал героически сражаться почти без надежды на успех, лишь из чувства долга, и которому еще предстояли серьезные потрясения.

Вернемся в англо-французский лагерь: пересечем полосу, где заканчивались саперные работы, и траншеи, где без передышки ухали тяжелые пушки и теснились солдаты в предчувствии близкого штурма.