|
О больничных талмудах сына говорила: «Моя “Война и мир”, моя “Сага о Форсайтах”, моя “Одиссея”». Вся ее жизнь прошла в очередях к кабинетам гастроэнтерологов и штудировании «Большой медицинской энциклопедии» в двадцати девяти томах. Число печатей на маминых бесконечных больничных по уходу за ребенком было соизмеримо с количеством навешанных на Сережу диагнозов. Его смотрели все – от участковых врачей до светил медицины. И каждый выносил очередной вердикт, опровергающий предыдущие. Лечение, впрочем, не приносило никакого результата.
– Серый! Просыпайся! Опаньки! На кличку «Серый» он открыл глаза, и крупная керамическая плитка на потолке, покружив в воздухе, вонзилась в живот, вызвав мучительную боль. Сознание практически выбралось из болота и хрупкой Настенькой из сказки «Морозко» дрожало на лютом холоде в ожидании чудотворного деда. Хирургическая сестра, увидев, что пациент отреагировал на имя, наклонила над ним лицо и прямо в ухо прошептала: – Серый, очнись! Сергей Петрович вытаращился на нее и негнущимися губами спросил: – Откуда знаешь, что я – Серый? Так называла его только Мира. Именно эти слова – «Серый, очнись!» – говорила всякий раз, когда Сергей Петрович нес мечтательную дичь. Медсестра улыбнулась и обратилась к другому пациенту, которого только что вывезли из соседней операционной в предбанник: – Иннокентий Иванович, просыпайтесь! … Иннокентий! … Кеша! … Кешенька!!! Оттаявшим мозгом Сергей Петрович начал понимать тактику медработников: они в стремлении стряхнуть с больного наркоз постепенно уменьшали его имя – от напыщенно-взрослого до пушисто-детского, привычного, родного. И, как сказали бы психологи, находили «ключ, на который отзывалось подсознание». Наконец стучащего зубами от холода Сергея Петровича укрыли вторым одеялом и на каталке повезли в палату. Оперированным животом он чувствовал каждую кочку, каждый шов, каждую песчинку на поверхности линолеума и мучительно стонал. – Сделайте что-нибудь, больно, – молил людей в белых халатах. – Ща придет нарколог, всадит укол, мультики посмотришь, – пообещали те. Через десять минут в палату действительно вкатилась тетя с небольшой тележкой и строго спросила: – Сергей Петрович Греков? – Да… – Восемнадцать исполнилось? – Да уж сорокет. Вы хотите предложить мне сигару и коньячок? – из последних сил попытался пошутить он. – Так, хорошо, – резюмировала тетя. – Пациент в сознании. Она резко откинула одеяло и молниеносно воткнула в плечо шприц. – Отдыхайте. Сейчас боль утихнет. – И выкатилась со своей таратайкой прочь. Через пару минут на белой стене перед Сергеем Петровичем вспыхнуло пламя. От него концентрическими кругами разбежались разноцветные брызги, превратились в облака и радугу, какими обычно какают розовые единороги и любимые девушки в представлении мечтательных прыщавых юнцов. Сережа блаженно заулыбался и отошел в дрему. Мучительная боль от свежеотсеченного органа стала мягкой и пристроилась рядышком на одно из переливчатых облаков. Наркотический сон прервал хирург. |
