Сережа не припоминал за собой такой зависимости «смех – боль», потому крякнул и замолчал, уставившись вдаль. Даль почему-то была вертикальной, стремилась сверху вниз, скользя по вывескам магазинов, и заканчивалась полом, на котором стояли маленькие люди и показывали пальцем в его сторону.

Столь странный ракурс вновь рассмешил писателя, но он вновь поперхнулся от боли. Подтянув колени к животу и опершись на ладони, Греков оторвал себя от поверхности и попытался сесть. Голова закружилась и рухнула, треснувшись лбом обо что-то твердое. Руки и ноги ныли, будто он, запряженный в телегу, тащил ее минимум на Эверест. Куртка и брюки были разорваны, словно тот, кто управлял этой телегой, хлестал его кнутом по бокам.

– Где я, черт побери? – попытался сосредоточиться Сергей Петрович.

Над ним по весеннему умытому небу плыли ненавязчивые облака, под ним – в помещении – кипела бурная жизнь. Люди, задрав головы, пялились на него и кричали.

Спустя пару минут Сережа осознал, что поверхность, о которую он разбил лоб и по которой распластался его нос, – стеклянная крыша над огромным торговым центром. Как он здесь оказался, не было даже предположений. Среди кишевших внизу покупателей мелькнуло родное лицо. Оно вело переговоры с человечками в сине-оранжевой форме, периодически поглядывая наверх.

Как же Греков любил это лицо! Зареванное, тревожное, орущее, утешающее – его присутствие в любой ситуации означало, что проблема будет решена, все долги оплачены, все счеты сведены. Что ему, сорокалетнему мужику, вытрут сопли, наденут слюнявчик, покормят, обогреют, зацелуют до смерти.

«Моя якорь, мой причал, мое укрытие!» – повторял он ей, не скупясь на синонимы и эпитеты.

– Мира! – заорал Греков и в этот раз, оставляя на стекле запотевшее пятно. – Мира, забери меня отсюда!

Он начал молотить ладонью о крышу, но по нулевой реакции внизу стоящих понял, что никто его не слышит. Тем временем сине-оранжевые спасатели исчезли из поля зрения, а публика достала телефоны и направила их вверх, словно ожидая не меньше чем Второго Пришествия.

Греков, окончательно протрезвевший, сел, поджав к груди колени, и вперился в облака. Солнце обнимало их лучами, делая сливочно-золотистыми, как лимонные зефирки на кондитерском конвейере перед погружением в шоколад.

«Вот бы посвятить этим облакам пару страничек вкусного текста», – подумалось Сергею Петровичу, но одновременно с этой мыслью накатила кромешная тоска.

Писателю не писалось. Вообще. Ни при каких условиях. Ни под кофе, ни под зефир, ни после пары бокалов коньяка. Зато ни кофе, ни зефир, ни коньяк не вызывали в его организме прежнего отторжения и покорно переваривались желудком в любых количествах.

Не использовать такое везение было невозможно. И Греков с удовольствием поддавал каждый вечер, обретая на этом фоне сиюминутных друзей и глобальные проблемы.

Гигантская мозаика крыши внезапно заходила ходуном, металлические соединительные рейки задрожали, послышались близкие голоса. На горизонте, соединяющем небо со стеклом, появились фигуры в спецкостюмах.

Греков попробовал встать им навстречу, но поскользнулся на влажной поверхности и упал. Трое спасателей, также безуспешно балансируя на своих двоих, опустились на четвереньки и подползли к алкашу.