Панчита, моя мама, всегда была красивой женщиной, и— мы не можем не признать— это всё же чаще было преимуществом. Сохранились её фотографии девочкой трёх лет, по которым уже было понятно, какой красавицей она станет, и другие снимки, сделанные в девяносто с хвостиком лет, на которых её, несомненно, запечатлели, хотя в её семье никогда не говорили о внешнем виде в физическом плане, поскольку это считалось безвкусицей. Детей не хвалили, чтобы они не зазнавались, и это принималось за норму; если ребёнок лучше успевал в учёбе, он просто выполнял свой долг. Если выигрывал чемпионат по плаванию, ему приходилось лезть из кожи вон, чтобы побить свой рекорд; если девочка рождалась миловидной красавицей, хвастаться ей было нечем, поскольку своим внешним видом она была обязана родительским генам. Всего было мало. Таковым было моё детство, и правда в том, что именно оно в большей степени подготовило меня к жизни, в которой сполна и грубости, и суровости. Когда мои внуки были маленькими, я пыталась применить чилийский метод воспитания, но в этом мне помешали их родители; они боялись, что бессердечная бабушка нанесёт детям психологическую травму.

Панчита жила до зрелого возраста, не ценя дара красоты, но, когда слишком часто слышала об этом от других, то, в конце концов, сама поверила. Когда я привезла в Чили Роджера, моего нынешнего молодого человека, чтобы познакомится с родителями, он, увидев маму, сильно впечатлился и сказал ей, что она очень красивая. Она указала на мужа и, вздохнув, ответила: «А вот он никогда мне об этом не говорил». Дядя Рамон сухо вмешался: «Так и есть, но я первым её увидел».

В последние месяцы её жизни, когда ей уже требовалась помощь буквально во всём, мама заметила мне, что уже смирилась с необходимостью принимать помощь, за которую всегда благодарна. «Если человек от кого-то зависим, он становится смиренным», — призналась она. И после паузы, в которую сказанное всё крутилось в её голове, добавила: «Но скромность не отменяет тщеславия».Насколько позволяла обездвиженность, она всегда одевалась элегантно. Когда вставала утром и ложилась спать, её целиком натирали увлажняющим кремом, дважды в неделю приходил парикмахер, чтобы вымыть и уложить волосы. Мама ежедневно делала макияж, хотя и осторожно, «потому что нет ничего смешнее аляповатой старухи»,— как говорила она сама. В девяносто с лишним лет отражение в зеркале её устраивало. «Я неплохо выгляжу, несмотря на возрастные изменения не в лучшую сторону. Те мои немногие подруги, которые ещё живы, выглядят как игуаны».

От мамы я унаследовала самонадеянность, но многие годы прятала её глубоко в себе, пока не смогла избавиться от живущего во мне голоса деда, который насмехался над людьми, притворяющимися теми, кем на самом деле они не являются. Туда же входили и помада с лаком для ногтей, ведь никто не рождается с накрашенными ртом и ногтями.

В двадцать три года у меня были светлые пряди— этот вошедший в моду знаменитый стиль балаяж. Дедушка спросил меня, а не помочился ли случайно кот мне на голову. Пристыженная, я несколько дней его не навещала, пока он не позвонил, чтобы узнать, что со мной случилось. Он больше не говорил о моих волосах, и я поняла, что на эту ситуацию вообще не нужно обращать внимания. Возможно, после этого случая я начала рассматривать самонадеянность не как грех, чем она, несомненно, была для дедушки, а как безобидное удовольствие, которое может быть таким, если не воспринимать его всерьёз. Я не жалею, что тогда мнепозволили так поступить, но признаю, что стремление к идеалу стоило мне энергии, времени и денег, пока я, наконец, не поняла, что единственно разумный вариант — выгодно пользоваться тем, что мне дала сама природа.