Во время одного из наших разговоров о людях среднего возраста после долгой борьбы, некоторых неудач и определённых побед, я сказала Панчите, что вытерпела немало агрессии в свой адрес, как она меня и предупреждала, но за каждый полученный удар я отвечала двумя. Я не смогла жить иначе, потому что мой детский гнев со временем лишь усиливался; я никогда не принимала ограниченную роль, которую мне как женщине отводили семья, общество, культура и религия. В пятнадцать лет я навсегда ушла из церкви не из-за недостатка веры в Бога —это случилось позже —, а из-за мужского шовинизма, присущего любой религиозной организации. Я не могу быть членом структуры, считающей меня человеком второго сорта, и чьё руководство— и это всегда мужчины —навязывает свои правила силой догм ипользуется безнаказанностью.

Я определила себя как женщину по-своему, своими терминами, тыкаясь вслепую. Ничего не было ясно, потому что никаких образцов для подражания у меня не было, пока я не начала работать журналистом. Эти решения не были рациональными или осознанными, яруководствовалась неудержимым порывом. «То, что я плачу за феминистическую жизнь, — удачная сделка, мама: оплаченное окупится сотни раз», — заявила я.

Наступил момент, когда скрывать от деда свой образ мыслейстало невозможно, и меня ждал сюрприз. Этого старика, гордящегося своим баскским происхождением, католика, человека старомодного, упрямого и чудаковатого, джентльмена до мозга костей, из тех, кто отодвигает стулья и открывает дверь перед дамой, возмущали теории своей безумной внучки. И, тем не менее, он был готов выслушать, пока она не начинала повышать голос: юной девушке пристало иметь хорошие манеры и вести себя прилично. Это было больше, чем я ожидала, и больше, чем я могла получить от дяди Рамона, который принадлежал более молодому поколению, нежели дедушка Августин, которого не интересовали девчачьинавязчивые идеи, а феминизм и того меньше.

Мир дяди Рамона был совершенен: он хорошо устроился на самом верху курятника, и не было никакой необходимости оспаривать устоявшийся порядок. Дядя получил образование у иезуитов, и ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем хорошая беседа. Спорить, опровергать, убеждать, одерживать верх… какое наслаждение! Мы с ним обсуждали всё: от непостоянства Иова, библейского персонажа, которого Бог и Дьявол подвергли испытанию (по его словам, простофилю и святого, по моему мнению), до Наполеона (которым он восхищался, а лично мне уже надоел). Под конец разговоров он неизменно меня унижал, потому что ещё не существовало способа победить дядю в интеллектуальном поединке, чему он научился у иезуитов. Тема мужского шовинизма навевала на него скуку, поэтому мы её не касались.

Однажды, это было в Ливане, я рассказала дяде Рамону о Шамиле, девушке из Пакистана, которая стажировалась в моей школе и плакала, потому что на каникулах была вынуждена вернуться в свою семью. В нашей английской школе учились девочки — протестантки, католики, марониты, евреи — и несколько мусульманок, как Шамила. Она рассказала, что её мать умерла, а отец выгнал за пределы страны, потому что она была единственной дочерью, и он боялся, что девочка «пропадёт». Провал дочери лёг бы позором на всю семью, который смывался лишь кровью. Девственность Шамилы ценилась в разы дороже её собственной жизни.

Когда она приехала домой в сопровождении компаньонки, её отец, человек, ни на шаг не отступающий от традиций, пришёл в ужас от западных обычаев, которые его дочь усвоила в школе. Приличная и чистая девушка должна ходить во всём закрытом, не смотреть в глаза, не появляться на людях в одиночестве, не слушать музыку, не читать и напрямую не общаться с противоположным полом; она была собственностью своего отца. Шамила в свои четырнадцать лет осмелилась оспорить решение выйти замуж за человека старше себя на тридцать лет, за какого-то купца, которого она никогда не видела.