При других обстоятельствах Гриффина бы оскорбили, даже возмутили подобные слова. Для него смерть была безжалостным врагом, чудовищем, с которым следовало неустанно бороться, а не примиряться.

– Нет,– мягко сказал он.

Мальчик родился через пять минут и, как все дети Харперов до него, умер еще до того, как покинул изможденное тело Фанни и оказался в руках Гриффина. Искусственное дыхание, которым доктор пытался оживить крошечные легкие, не помогло. Тем не менее он осторожно обмыл ребенка и завернул его в одеяло. Горло Гриффина сжималось от ярости, когда он отложил в сторону крохотное тельце; он боролся с диким желанием перевернуть вокруг всю мебель, расшвырять по комнате книги и безделушки.

– И этот тоже? – спросила Фанни, с отчаянием безнадежности в голосе.

Гриффин чувствовал боль каждой клеткой своего существа. Ярость прошла, уступив место беспомощной, невыразимой тоске.

– Мне так жаль, Фанни,– ответил он.

– Это не был ребенок Сэма, – призналась женщина, уставившись невидящим взглядом в потолок. Ее густые рыже-каштановые волосы спутанными прядями лежали на подушке, влажные завитки прилипли к восковым щекам.

Гриффин опять вымыл руки в оставшейся чистой тепловатой воде и вытер их тонким жестким полотенцем. Потом налил в ложку настойку опия и поднес ее к губам Фанни.

Она с благодарностью, в несколько глотков выпила лекарство и отвернулась к стене. Снаружи бесконечный дождь продолжал отбивать свой печальный ритм по покрытой дранкой крыше.

– Это Божье наказание, – простонала женщина. – Господь лишил моего ребенка жизни, потому что я дурная.

Гриффин вновь осмотрел Фанни, встревоженно нахмурился. Кровотечение было слишком сильным.

– Ты не «дурная», Фанни, и я сомневаюсь, что Бог вообще имеет к этому какое-то отношение.

Фанни притихла, и это еще больше обеспокоило Гриффина.

– Это мой грех навлек на меня гнев Господа. Гриффин вынул из сумки стальную иглу и поднес ее к пляшущему огню лампы. Когда игла остыла, он вдел в нее кишечную струну и стал зашивать разрыв на теле Фанни.

Господь. Они всегда говорят о Боге, вознося хвалу Ему, когда все идет хорошо, обвиняя свою человеческую природу, когда случается беда. Если Бог есть – а существующие во Вселенной порядок и гармония заставляли Гриффина втайне подозревать, что Он есть – то Его абсолютно не интересует человечество. Он, похоже, уже давно занялся другими, более многообещающими начинаниями, бросив, вероятно, на прощание через плечо: «Живите сами по себе!»

– А теперь отдохни, Фанни,– сказал Гриффин. Но Фанни начала тихонько плакать, хотя и не могла чувствовать уколов иглы.

– Это не был ребенок Сэма,– повторяла она. Гриффин взглянул на жалкий сверток, лежащий на сундуке в ногах кровати. У него сжималось сердце при мысли, что этот недоношенный ребенок никогда не будет играть в сверкающем прибое, не подставит лицо солнцу.

– Я врач, Фанни, – раздраженно проговорил Гриффин.– Не священник.

– Эт-тот человек – он дьявол. Все думают, будто он человек, но нет! Он продал душу дьяволу.

Дьявол интересовал Гриффина еще меньше, чем Бог.

– Джонас? – вздохнул он, проверив шов и пытаясь увидеть сходство в неподвижном личике младенца. Фанни кивнула, и ее всхлипывания превратились в тихие, жуткие стенания:

– Будь он проклят, этот человек, будь он проклят! Гриффин испытал огромное облегчение, когда его пациентка провалилась в прерывистый, беспокойный сон. Даже это, подумалось ему, для нее лучше реальности.

Гриффин, пошатываясь, вышел из комнаты, обнаружил на плите в кухне горячую воду и опять вымыл руки. Кожа между пальцами и на ладонях стала чувствительной от едкого мыла, и он ощутил, как вода обожгла руки.