Государев кузовок, или скворечня, был, как и другие, расставленные на шестах по всему саду, резной избушкой с теремной, украшенной по краям узорчатыми балясинками, крышей и просторным перед летком крылечком, где было нетесно миловаться птахам. Крылечко глядело на солнечную сторону, и на нём, сияя перламутром горловых и грудинных перьев, пошевеливая от усердия крылышками и раскрыв клювные щипчики, восторженно и самозабвенно изливал свою песню влюблённый скворец.

Алексей Михайлович умиленно вслушался в скворчиное, с самыми затейливыми коленцами и выкрутасами, пение и, наконец, уверенно произнес:

— Он, точно, он вернулся!

Маркелыч не сдержался и недоверчиво хмыкнул.

— Что, старый, не узнаёшь?

— Поди, его узнай, — сказал садовник. — Все они на один цвет — чёрные, как пережаренные шкварки.

— Да ты не только слеп, старик, но и глух! — взволновался Алексей Михайлович. — А ты, Алёша, слушай, слушай… Вот он сейчас закулыкал, а это ямской посвист, а это, внимай, ржание, вот и в червякову дудку заиграл. Я, Алёша, это сызмальства знаю. И ты, Маркелыч, мне не перечь, это тот самый скворец, что прошлым годом здесь жил. А где, Алёша, твоя скворчиная избушка?

— Вот она, с зелёной крышей! — оглядевшись, закричал царевич. — И мои скворцы вернулись!

Алексею Михайловичу радость сына было видеть утешно, он повлажневшим от прилива нежности взглядом посмотрел вслед царевичу и тихо промолвил:

— Я готов за сына тебя, Фёдор, пожаловать, чем пожелаешь.

— Счастлив тем же, чем и ты, великий государь, — поклонился Ртищев. — Царевич весел и здоров, это и есть для меня награда.

— Вон как выщелкивает! — восхитился Алексей Михайлович затейливой руладой вошедшего в раж скворца. — Надо будет завтра опять с утра его проведать. Рад бы в этом раю хоть до обедни пробыть, да людские грехи не пускают. Сейчас явятся дьяк Алмаз и подьячий Никифоров. Мы оба с тобой, Фёдор, оказались тетерями, обвёл нас Войка, похохатывает над нами в обнимку с панами. Я ему свои розмыслы по шведским и польским делам изустно и письменно доверил, то-то ляхам радость, а ты его на бегство деньгами снабдил.

— Виноват, промахнулся я с этим Войкой, — смущённо вымолвил Ртищев. — Я ведь ему и раньше деньги давал для передачи отцу на лифляндские дела, и всегда они были целы. Утрату этих денег я казне возмещу.

— И не вздумай! — запротестовал Алексей Михайлович. — Ты что, Фёдор, решил в этой беде лучше меня выглядеть? Вернёшь деньги и очистишься, а что прикажешь делать мне? Я ведь ему не деньги доверил, а державные тайны, мне моей глупости не исправить. Уважь, Фёдор, старого друга, побудь и ты со мной заодно в виновных: этим от меня людские укоризны отведёшь. Станут говорить, что Ртищев сбил с толку государя, а ты ведь не станешь оправдываться? Так что деньги не возвращай, что с воза упало, то пропало. Мне этого Войку безмерно жаль: сгубил свою душу страшным грехом — предательством. А каково его отцу Афанасию знать, что сыну предстоит вечно пребывать в аду? Ведь ему спасение верно заказано: многим православным из-за его предательства суждено сгинуть, а скольким, и посчитать нет мочи.

— Ужели и до такой беды может дойти дело? — вздрогнул Ртищев. — Может, и обойдётся?

— Одна надежда, что у поляков иной раз такое безурядье начинается, что оно почище нашей бестолочи бывает. Они хоть и рядом с немцами живут, да никак от них порядку не научатся. Дьяк Алмаз не зря явится, у него да у подьячего Никифорова должны быть новости из Лифляндии и Польши. Можешь отпустить Алёшу и пойти со мной.

Царевичу не хотелось расставаться с воспитателем, и он взял его под руку.