Недавно прошедший через батоги Котошихин мигом уразумел, что ему посулил судья, и, пятясь, покинул комнату, затем опрометью кинулся из приказной избы и опомнился лишь неподалеку от Лобного места, плюнул в его сторону и перекрестился на узорчатые луковицы и золотые кресты храма Покрова. Вернувшись к коновязи, он сел на своего коня и поехал на окраину Москвы, где находилась невеликая монастырская обитель, в которой монашествовал келарем его отец Карп Пантелеевич, нашедший здесь приют с десяток лет назад, после скоропостижной смерти жены и вхождения во взрослость сына, что сделало возможным приобретения им иноческого сана.

Много монастырей было в ту пору в Москве и близ неё, но, к несчастью, не все они отличались благочестием, были и такие обители, где заправляли игумены, которые смахивали на атаманов воровских ватаг, и монастырёк, где келарем был Карп Котошихин, заимел худую славу у московских властей после того, как в нём два года пожил некий сирийский монах, явившийся на Русь исправлять богослужебные книги, но прихвативший с собой изрядное число кулей с табаком, за куренье и питье которого светские и церковные власти приговаривали табакоядцев к свирепым казням.

Монастырский воротник знал сына келаря и пропустил его через малые ворота, из коих Гришка сразу направился в избу, где находились покои игумена и его правой руки келаря, ведавшего всей хозяйственной жизнью монастыря. Дверь в келью отца была полуоткрыта, Гришка протиснулся вовнутрь и перекрестился на тёмный лик спасителя.

Карп почуял чужое дыхание и, закрыв книгу, резко обернулся. В глазах отразилась охватившая его растерянность.

— Как! — испуганно воскликнул отец. — Ты уже здесь, на Москве!

— Стало быть, ты надеялся, что я сгину в Ливонской земле, — обиделся Гришка. — Что, тятя, стряслось? Ты спрятался в монастыре, а моих жену и детей бросил без крыши над головой. Как это понимать?

— Обнесли меня изветом, Гришенька! — пролил скорые плутовские слезинки Карп Пантелеевич. — Донесли мои недруги в Земский приказ, что у меня недостаёт в монастырской казне более ста рублей. Что за бредни! У меня двадцать рублей в руках не бывало. Наехали пристава, изъяли приходно-расходную книгу, а там у меня всё сходится тютелька в тютельку…

— А за что дом в казну отписали? — перебил отца Гришка. — Нет тебе, тятенька, угомону с твоими плутнями, а они тебя точно под кнут подведут!

— Как ты можешь говорить такое родителю? — возмутился Карп Пантелеевич. — Побойся Бога!

Гришка к божбе был равнодушен и небесной кары пока, не страшился.

— А почему меня судья Елизаров о табаке спрашивал? — вопросил он. — Кто такой сирийский монах?.. Я ведь не глухой и не слепой. И у тебя нос в сирийском табаке, и у игумена, вот ярыжки и обложили вас, а казнят меня и жену с детьми.

— Угомонись, Гришка! — осерчал отец. — Молод ещё меня судить, поживи с моё и поймёшь, что горько, а что сладко.

— Зря я от тебя не отделился и не зажил своим домом. Тогда бы мои дети не попали в сироты при живых отце и деде.

— Разве я не горюю, — сказал Карп Пантелеевич и, вздохнув, извлёк из