— А где мамка? — обеспокоенно спросил Котошихин.

— Она захворала, — ответили малыши.

Он опустил их на землю и прошёл в амбар, где на освобожденном от бочек и кулей месте стояла вплотную к стене широкая лавка, на которой под старой овчиной лежала бледная измождеённая женщина.

— Что, Устиньюшка, не можется? — вымолвил, склонившись над ней, муж. — Где болит?

— Ох, Гришенька, — застонала Устинья. — Налетели на дом приставы, как татары! Один ирод шибанул меня от сундука, я так о порог грудью ударилась, что не чаю теперь и оживеть.

— Сафроныча призывала?

— Сразу же батька Серафим его привёл, да только вряд ли помогут мне его примочки и питьё.

— А что мой батька? — сказал Гришка. — У себя в монастыре бытует?

— А где же ещё? — зло вымолвила Устинья. — Ещё до приставов там укрылся, а может, его и оттуда взяли в тюрьму.

— В чём же его виноватят? — сказал Гришка. — Ведь за просто так пристава вряд бы наехали.

— Того не ведаю, — поморщилась Устинья. — Твой батька известный пролазчик, и ты такой же, и вся ваша Котошихинская порода такая бедовая.

— Как же вы тут без меня выжили? — сказал Гришка. — У тебя и денег-то нет.

— Спасибо батьке Серафиму и диаконице, она, что себе готовила, тем и нас кормила. Ты с ней, Гришенька, разочтись, да сходи, поспрашивай, может, у кого пустая изба имеется для житья. Наш дом из казны, видно, не взять.

— Пойду в Земский приказ, — сказал, поднимаясь с лавки, Котошихин. — Узнаю, в чём родителя виноватят. Не горюй, Устинья, я правду найду!

— Только будешь правду искать, так не заискивайся до завтрашнего дня. Не забудь купить ребятам пирогов, они весь день нежрамши, а у меня, хоть шаром покати, пусто, — слабым голосом вымолвила Устинья. — Ив кружало не заходи, а то голый оттель выйдешь.

— Я должен быть утром с посольством у самого царя, — гордо произнёс Котошихин. — Не успеет стемнеть, как я явлюсь.

Земский приказ, ведавший всеми сторонами жизни московский жителей, был, пожалуй, одним из самых многолюдных мест в столице. Возле огромной, о трех этажах избы, перед входом в которую стояли две большие пушки, с утра до ночи не стихала шумная людская толчея. Из каменной подклети приказа, где содержались осуждённые или схваченные для разбирательства люди, доносились стоны, вопли и просьбы многочисленных узников; прямо у дверей приказные приставы били батогами распятого на скамье человека, в одну и ту же широко распахнутую дверь в избу входили челобитчики, в очах которых светилась надежда и через некоторое время они выходили на улицу, и редко кто из них был весел и доволен. Московская власть была строга к людям и снисходительна лишь к самой себе.

Пообтёртый службой в приказах, Гришка не полез в дверь, а высмотрел своего шапочного знакомого земского подьячего Есина, который, затолкав за пазуху однорядки посул какого-то купчика, намеревался зайти в приказ. Котошихин настиг его в несколько шагов, ухватил за рукав и горячо зашептал ему на ухо свою просьбу.

— Жди, я скоро! — кивнул Есин и, оттолкнув с пути нерасторопного челобитчика, поспешил в избу.

Котошихин отошёл в сторону и, привалившись спиной к горячей от солнечного тепла стене, приготовился к долгому ожиданию, но подьячий не задержался и довольно скоро стал кликать Гришку с крыльца.

— Твоё, брат, дело мне не по силам, — объявил Есин. — Приставы, что описывали твой дом, не ведают, за что тебя осудили. Плохо, что этим занялся судья Елизаров, от него добра не жди.