— Что так? — удивился Котошихин. — Я на Москве, уже скоро три года, как бываю только наездами. Если кто и виноват, так мой родитель, но за что лишать крова меня?

— Думный дворянин Елизаров в приказе ведает тайными делами, — зашептал Есин. — Ему подчинены все московские ярыжки и приставы, знать, они и сведали что-нибудь про твоего отца недоброе, и судья взял его в розыск.

— А где Елизаров теперь? — спросил Котошихин.

— Где ему быть, как не в приказе, — ответил Есин. — Если ты надумал идти к нему, то остерегись, не болтай лишнего, он любит, когда с ним говорят, не подымая глаз и стоя на коленях.

Земский подьячий исчез в тёмных недрах приказа, и Котошихин, поколебавшись, отправился туда же, в поисках справедливости для себя и своих близких. Здесь было гораздо шумнее и беспокойнее, чем в Посольском приказе, по многочисленным комнатам находились многие десятки подьячих, вокруг которых роились челобитчики и ответчики со своими стенаниями, слезами и посулами. Всяк, бывший здесь, спешил разрешить дело в свою пользу, но это удавалось сделать немногим. Интересы казны были выше справедливости и если уступали в чём-то, то совсем ненамного, алчности приказных чинов.

Думный дворянин и судья Земского приказа Прокофий Кузьмич Елизаров обитал на верхнем этаже приказной избы и, к удивлению Котошихина, в его углу было нешумно. Подьячие, все весьма благообразного вида, скоро поскрипывали перьями, с челобитчиками, в которых Гришка разглядел доносчиков, разговаривали шепотком, и, записав сведения, отправляли их к столу, за которым восседал приказной чин, небрежно кидавший в протянутую ладонь посетителя несколько мелких монет.

— Ты здесь первый раз? — подскочил к Котошихину приказной служка. — Ты от кого?

Гришка понял, что его приняли за начинающего свой каинов путь доносчика, и смутился до немоты.

— Говори, что у тебя есть?

— Мне надо к думному дворянину, — обрёл Котошихин дар речи.

Посетитель не походил на обычного доносчика ни одеждой, ни замашками, и служка нашёл нужным его выспросить, кто он такой, и, услышав ответ, подвёл к чистой двери, за которой Гришка скоро узрел своего гонителя.

— Кто такой? — шелестящим шёпотом вопросил Елизаров, уставившись острым взглядом в макушку павшего наземь просителя.

— Я, милостивец, Гришка Котошихин, подьячий Посольского приказа, у которого по твоему слову отписан дом и все имения, — он осмелился поднять голову и, встретив свирепый взор судьи, вновь потупился. — Яви, милостивец, снисхождение, я за собой никакой вины не ведаю, но разорён, женка и дети живут у соседей в худой амбарушке, а я только сегодня въехал в Москву с посольством боярина Прозоровского, не жил на Москве почти три года и к здешним делам не причастен.

— Герасим! — глядя мимо челобитчика, рявкнул Елизаров.

Через оконце в стене высунулось нечто рыжее и пучеглазое.

— Подай мне бумаги сирийского монаха!

Через несколько мгновений в окне показалась рука, ловко кинувшая бумажный свиток на стол судьи. Елизаров развернул его, пожевал губами и свирепо воззрился на Котошихина:

— Табак пьёшь?

— Упаси Бог, милостивец! Сам не пью и не вожжаюсь с теми, кто этим грешит, — жалко пролепетал Гришка, недоумевая, откуда вдруг над ним разразилось табачное дело, за которое, после торговой казни кнутом, можно было легко попасть в каторжную ватагу охотников за мягкой рухлядью где-нибудь за Байкалом.

— А ну-ка, дыхни, только не прямиком на меня, а чуть в сторону! — велел думный дворянин и пошевелил ноздрями. — Закрой пасть и проваливай отсель, пока я не отдал тебя палачу!

Недавно прошедший через батоги Котошихин мигом уразумел, что ему посулил судья, и, пятясь, покинул комнату, затем опрометью кинулся из приказной избы и опомнился лишь неподалеку от Лобного места, плюнул в его сторону и перекрестился на узорчатые луковицы и золотые кресты храма Покрова.