|
А потом Таня пришла, сидела с ней целый вечер, успокаивала, хотела звать врача, да так обошлось. Москва ужасно большая — там можно потеряться, можно спрятаться. По телевизору сплошь да рядом рассказывают — такого-то преступника ловили пять лет и поймать не могли. А Сережа никого не убил, уж за пять-то лет они как-нибудь разберутся, или им просто велят закрывать дело за давностью. Через сколько лет наступает эта давность? В одном кино мать сына всю войну прятала в подполе. Это в ту, давнюю войну. Четыре года. А что такого, она б тоже смогла, хоть даже восемь лет, хоть шестнадцать, если б только он согласился.
— Может, вам, Клавдия Васильевна, по хозяйству чего надо помочь? — Нет, спасибо. Мне Таня помогает. Невеста Сережина. — Знаю, знаю Танечку, как же. А я слыхала, она замуж собирается… — Ну да, за Сережу. — А я слыхала — за торгаша одного… из этих, из черненьких… — Врут, — сказала мать. — Быть этого не может.
20
— А это и есть моя деревня, — сказал Кир. Сидя на земле, он натягивал протез. Отек немного спал, но все равно культя никак не лезла. — А чего ты сразу не сказал, что тебе на кладбище нужно? Кир не ответил — он как раз сделал последнее усилие и впихнул культю в ее гнездо. Это движение пронзило его такой нестерпимой болью, что он едва не закричал. — Дурак я, — сказал батюшка, — мог бы и сам догадаться… Дурак, дурак… Нет, почему ты сразу не сказал? Если бы сразу сказал, я бы молебен по ним отслужил… — Ну, не сказал и не сказал. Кир встал и заковылял по дорожке, присматриваясь к надписям на надгробиях. — А как их фамилии? — спросил батюшка. — Звать их как? Кир шел, опираясь на костыль, с каждым шагом идти становилось легче. Батюшка где-то там за ним семенил. Он больше не обращал на батюшку внимания. Он шел, лавируя очень ловко между оградками, помогая себе костылем совсем немного. Он почти не чувствовал боли. С тех пор, как он в первый раз встал на ноги после ампутации, ему еще никогда не было так легко идти. Захочу — и подпрыгну. Он оставил батюшку далеко позади себя. Беглым взглядом он скользил по надгробиям — почти все они были новехонькие, одинаковые. Из медальонов на него смотрели лица, лица, лица. — Может, спросить у кого? — крикнул ему вслед батюшка. — Я пойду поищу сторожа, хочешь? — Не надо, — сказал Кир, — одного я уже нашел. Надгробие было такое же, как у всех, гранитное, серое. Вокруг могилы посажены чахлые цветочки, сорная трава выполота. Среди цветочков лежало что-то серебряное — портсигар? Это была завернутая в фольгу, надкушенная шоколадная плитка. Фотография в медальоне была очень давняя, еще школьная, наверное — фотография мальчишки, а не мужика. Фотография улыбалась во весь рот. Креста не было. Лейтенант Морозов был неверующий, и родители его, видать, тоже. Кир достал из-за пазухи письмо. Оно совсем смялось, пропиталось потом и пылью. Он разгладил его как мог. Оглянулся — батюшка маячил недалеко, но не подходил. Кир уронил костыль. Опустился на колени — это движение с легкостью удалось ему, как раньше. Он положил письмо на могилу. — Взводный, — сказал он, — ты прости меня, пожалуйста… Так вышло, блядь, так вышло… Ты прости меня, Мороз… Взводный спокойно смотрел на него — широко расставленными, светлыми глазами. На чистый высокий лоб падал кокетливый чубчик. В Чечне этого чубчика не было. Взводный был красивый парень, медсестры, штабные девки и даже местные на него заглядывались. |
