|
"Дмитрий... Бесцветный, бездарный... Зачем? Брат. Мать". Подумалось о том, как совершенно одинок человек: с возрастом даже родовые связи истлевают, теряют силу. Дронов молча пил вино, иногда кривил губы, прищуривал глаза, усмехаясь, спрашивал вполголоса: - Слышишь? Да, Самгин слышал: - Я утверждаю: искусство только тогда выполнит свое провиденциальное назначение, когда оно начнет говорить языком непонятным, который будет способен вызывать такой же священный трепет пред тайной - какой вызывается у нас церковнославянским языком богослужений, у католиков - латинским. Это говорил высоким, но тусклым голосом щегольски одетый человек небольшого роста, черные волосы его зачесаны на затылок, обнажая угловатый высокий лоб, темные глаза в глубоких глазницах, желтоватую кожу щек, тонкогубый рот с черненькими полосками сбритых усов и острый подбородок. Говорил он стоя, держась руками за спинку стула, раскачивая его и сам качаясь. Его слушали, сидя за двумя сдвинутыми столами, три девицы, два студента, юнкер, и широкоплечий атлет в форме ученика морского училища, и толстый, светловолосый юноша с румяным лицом и счастливой улыбкой в серых глазах. Слушали нервно, несогласно, прерывая его речь криками одобрения и протеста. - Да, да - я утверждаю: искусство должно быть аристократично и отвлечённо,-настойчиво говорил оратор. - Мы должны понять, что реализм, позитивизм, рационализм - это маски одного и того же дьявола - материализма. Я приветствую футуризм - это все-таки прыжок в сторону от угнетающей пошлости прошлого. Отравленные ею, наши отцы не поняли символизма... - И Тося где-нибудь тоже ораторствует, - пробормотал Дронов, встряхивая в бокале белое вино. -Завтра поеду к ней. Знаю, как найти, - сказал он, как будто угрожая. - Интересно рассказывал Дмитрий Иванов, - продолжал он, вздохнув и мешая Самгину слушать. Самгин проглотил последние капли горячего вина, встал и ушел, молча кивнув головой Дронову. Дмитрий явился в десятом часу утра, Клим Иванович еще не успел одеться. Одеваясь, он посмотрел в щель неприкрытой двери на фигуру брата. Держа руки за спиной, Дмитрий стоял пред книжным шкафом, на сутулых плечах висел длинный, до колен, синий пиджак, черные брюки заправлены за сапоги. "Машинист. Сцепщик вагонов..." Потребовалось усилие - хотя и небольшое - для того, чтоб подойти к брату. Ковер и мягкие зимние туфли заглушали шаги, и Дмитрий обернулся лишь тогда, когда брат произнес: - Здравствуй! Дмитрий порывисто обнял его, поцеловал в щеку и - оттолкнув, чихнул. Это вышло нелепо, серое лицо Дмитрия покраснело, он пробормотал: - Извини... Одеколон. - Чихнул еще два раза и <сказал>: - Очень крепкий. - Постарели мы! - сказал Клим Самгин, садясь к столу, зажигая спиртовку под кофейником. - Ничего, поживем! - бодро ответил Дмитрий и похвалил, усмехаясь: <-А ты-молодец!> Клим Самгин нашел, что такая встреча братьев знакома ему, описана в каком-то романе, хотя там не чихали, но там тоже было что-то нелепое, неловкое. - Ну, рассказывай, - предложил он, присматриваясь к брату. Дмитрий, видимо, только что постригся, побрился, лицо у него простонародное, щетинистые седые усы делают его похожим на солдата, и лицо обветренное, какие бывают у солдат в конце лета, в лагерях. Грубоватое это лицо освещают глаза серовато-синего цвета, в детстве Клим называл их овечьими. - Место - неуютное. Тоскливо. Смотришь вокруг, - говорил Дмитрий, - и возмущаешься идиотизмом власти, их дурацкими приемами гасить жизнь. |
