|
Ты жил во втором этаже, я - в полуподвале, в кухне. Вы, благородные дети, паршиво относились ко мне. Как будто я негр, еврей, китаец... Память Клима Самгина подсказала ему слова Тагильского об интеллигенте в третьем поколении, затем о картинах жизни Парижа, как он наблюдал ее с высоты третьего этажа. Он усмехнулся и, чтоб скрыть усмешку от глаз Дронова, склонил голову, снял очки и начал протирать стекла. - Только один человек почти за полсотни лет жизни - только одна Тося... "Я мог бы рассказать ему о Марине, - подумал Самгин, не слушая Дронова. - А ведь возможно, что Марина тоже оказалась бы большевичкой. Как много людей, которые не вросли в жизнь, не имеют в ней строго определенного места". А Иван Дронов жаловался, и уже ясно было, что он пьянеет. - Дунаев, приятель мой, метранпаж, уговаривал меня: "Перестаньте канителиться, почитайте, поучитесь, займитесь делом рабочего класса, нашим большевистским делом". - Не соблазнился? - спросил Самгин, чтоб сказать что- нибудь. - Я-не соблазнился, да! А ты-уклонился... Почему? - Подожди, - попросил Самгин, встал и подошел к окну. Было уже около полуночи, и обычно в этот час на улице, даже и днем тихой, укреплялась невозмутимая, провинциальная тишина. Но в эту ночь двойные рамы окон почти непрерывно пропускали в комнату приглушенные, мягкие звуки движения, шли группы людей, гудел автомобиль, проехала пожарная команда. Самгина заставил подойти к окну шум, необычно тяжелый, от него тонко заныли стекла в окнах и даже задребезжала посуда в буфете. Самгин видел, что в темноте по мостовой медленно двигаются два чудовища кубической формы, их окружало разорванное кольцо вооруженных людей, колебались штыки, прокалывая, распарывая тьму. "Броневики", - тотчас сообразил он. - Броневики едут, - полным голосом сказал он, согретый странной радостью. - Ты думаешь - будут стрелять? - сонно пробормотал Дронов. - Не будут, надоело... Броневики проехали. Дронов расплылся в кресле и бормотал: - Ничего не будет. Дали Дронову Ивану по морде, и - кончено! Самгин посмотрел на него, подумал: "Сопьется". Сходил в спальню, принес подушку и, бросив ее на диван, сказал: - Ляг. - Можно. Это - можно. Он встал, шагнул к дивану, вытянув руки вперед, как слепой, бросился на него, точно в воду, лег и забормотал: Вырыта заступом яма глубокая... Жизнь... бестолковая, жизнь одинокая... Самгин, чьи стихи? - Никитина. - Чорт. Ты - всё знаешь. Всё. Он заснул. Клим Иванович Самгин тоже чувствовал себя охмелевшим от сытости и вина, от событий. Закурил, постоял у окна, глядя вниз, в темноту, там, быстро и бесшумно, как рыбы, плавали грубо оформленные фигуры людей, заметные только потому, что они были темнее темноты. "Итак - революция. Вторая на моем веку". Он решил, что завтра, с утра, пойдет смотреть на революцию и определит свое место в ней. Утром, сварив кофе, истребили остатки пищи и вышли на улицу. Было холодно, суетился ветер, разбрасывая мелкий, сухой снег, суетился порывисто минуту, две, подует и замрет, как будто понимай, что уже опоздал сеять снег. Самгин шагал впереди Дронова, внимательно оглядываясь, стараясь уловить что-то необычное, но как будто уже знакомое. Дронов подсказал: - Замечаешь, как обеднел город? - Да, - согласился Самгин и вспомнил: вот так же было в Москве осенью пятого года, исчезли чиновники, извозчики, гимназисты, полицейские, исчезли солидные, прилично одетые люди, улицы засорились серым народом, но там трудно было понять, куда он шагает по кривым улицам, а здесь вполне очевидно, что большинство идет в одном направлении, идет поспешно и уверенно. |
