|
- Клюква, - повторил Митрофанов, наклоняясь к нему через стол. - Вы, Клим Иванович, не верьте: волка клюквой не накормишь, не ест! - зашептал он, часто мигая глазами, и еще более налег на стол. - Не верьте - притворяются. Я знаю. Погрозив пальцем, он торопливо налил и быстро выпил еще рюмку, взял кусок хлеба, понюхал его и снова положил на тарелку. - Вас благоразумие обманывает. Многие видят то, чего им хочется, а его, хотимого-то, - нету. Призраки воображаемые, так сказать, видим. Оглянувшись, он зашептал: - Я с этой, так сказать, армией два часа шел, в самой гуще, я слышал, как они говорят. Вы думаете, действительно к царю шли, мириться? Усмехнувшись, Митрофанов махнул рукою над столом, задел бутылку и, удерживая ее, подскочил на стуле. - Извините. Я фабричных знаю-с, - продолжал он шептать. - Это - народ особенный, им - наплевать на все, вот что! Тут один не пожелал кривить душою, арестовали его... - Да, я слышал. Мальчишка? - Зачем? Нет, он - бритый и ростом маловат, а годами - наверное, старше вас. - Рабочий? Митрофанов, утвердительно кивнув головой, посмотрел через плечо свое, продолжая с усмешкой: - Он их - матюками! Идет и садит прямо в морды: "Сволочь вы, говорит, да! Этого царя, говорит, убили за то, что он обманул народ, - понимаете? А вы, говорит, на коленки встать пред ним идете". Его, знаете, бьют, толкают, - молчи, дурак! А он, как пьяный, ничего не чувствует, снова ввернется в толпу, кричит: "Падаль!" Клим Иванович, не в том дело, что человек буянит, а в том, что из десяти семеро одобряют его, а если и бьют, так это они из осторожности. Хитрость - простая! Весь этот ход - неверный, Клим Иванович, это ход на проигрыш. Там один гусь гоготал; дескать народ во главе с царем, а ведь все знают: царь у нас несчастливый, неудачный царь! Передавили в коронацию тысячи народу, а он - даже не перекрестился. Хоть бы пяток полицейских повесил. Дедушка - вешал, не стеснялся. А этот - дядю боится. Вы думаете, народ Ходынку не помнит? Нет, народ злопамятен. Ему, кроме зла, и помнить нечего. Митрофанов испуганно взмахнул головою. - Это, конечно, не я говорю, а так, вообще говорится... - Да, - сказал Самгин, постукивая пальцами по столу. Это было не то, чего он ожидал от Митрофанова, это не успокаивало, а вызывало двойственное впечатление: Митрофанов укреплял чувство, которое пугало, но было почти приятно, что именно он укрепляет это чувство. - Да, правительство у нас бездарное, царь - бессилен, - пробормотал он, осматривая рассеянно десятки сытых лиц; красноватые лица эти в дымном тумане напоминали арбузы, разрезанные пополам. От шума, запахов и водки немножко кружилась голова. - Вот вы, Иван Петрович, простой, честный, русский человек... Митрофанов наклонил голову над столом. - Ну, вот, скажите: как вам кажется: будет у нас революция? Митрофанов поднял голову и шопотом сказал: - Обязательно. Громаднейший будет бунт. - Да? - спросил Самгин; определенность ответа была неприятна ему и мешала выразить назревающие большие мысли. - Сами знаете, - шептал Митрофанов, сморщив лицо, отчего оно стало шершавым. - До крайности обозлен народ несоответствием благ земных и засилием полиции, - сообщил он, сжав кулак. - Возрастает уныние и... - Подвинув отъехавший стул ближе ко столу, согнувшись так, что подбородок его почти лег на тарелку, он продолжал: - Я вам покаюсь: я вот, знаете, утешаю себя, - ничего, обойдется, мы - народ умный! А вижу, что людей, лишенных разума вследствие уныния, - все больше. |
