|
Зайдешь, с холода, в чайную, в трактир, прислушаешься: о чем говорят? Так ведь что же? Идет всеобщее соревнование в рассказах о несчастии жизни, взвешивают люди, кому тяжелее жить. До хвастовства доходят, до ярости. Мне - хуже! Нет, врешь, мне! Ведь это - хвастовство для оправдания будущих поступков... Тут Самгин увидал, что круглые глаза Митрофанова наполнились горестным удивлением: - Вы подумайте - насколько безумное это занятие при кратком сроке жизни нашей! Ведь вот какая штука, ведь жизни человеку в обрез дано. И все больше людей живет так, что все дни ихней жизни - постные пятницы. И - теснота! Ни вору, ни честному - ногу поставить некуда, а ведь человек желает жить в некотором просторе и на твердой почве. Где она, почва-то? Клим Самгин остановил его, подняв руку как для пощечины, и спросил: - Так, может быть, лучше, чтоб она скорей разразилась? - Клим Иванович, - вполголоса воскликнул Митрофанов, и лицо его неестественно вздулось, покраснело, даже уши как будто пошевелились. - Понимаю я вас, ей-богу - понимаю! - Ведь нельзя жить в постоянной тревоге, что завтра все полетит к чорту и вы окажетесь в мятеже страстей, чуждых вам. - Обязательно окажемся, - сказал Митрофанов с тихим испугом. Самгин тоже опрокинулся на стол, до боли крепко опираясь грудью о край его. Первый раз за всю жизнь он говорил совершенно искренно с человеком и с самим собою. Каким-то кусочком мозга он понимал, что отказывается от какой-то части себя, но это облегчало, подавляя темное, пугавшее его чувство. Он говорил чужими, книжными словами, и самолюбие его не смущалось этим: - Самодержавие - бессильно управлять народом. Нужно, чтоб власть взяли сильные люди, крепкие руки и очистили Россию от едкой человеческой пыли, которая мешает жить, дышать. Он слышал, что Митрофанов, утвердительно качая головою, шепчет: - Верно, - для хорошего порядка можно и революцию допустить. Пред Самгиным над столом возвышалась точно отрезанная и уложенная на ладони голова, знакомое, но измененное лицо, нахмуренное, с крепко сжатыми губами; в темных глазах - напряжение человека, который читает напечатанное слишком неясно или мелко. - Правительство не может сладить ни с рабочим, ни со студенческим движением, - шептал Самгин. - Эх, господи, - вздохнул Митрофанов, распустив тугое лицо, отчего оно стало" нелепо широким и плачевным, а синие щеки побурели. - Я понимаю, Клим Иванович, вы меня, так сказать, привлекаете! - Он трижды, мелкими крестиками, перекрестил грудь и сказал: - Я - готов, всею душой! Самгин замолчал, несколько охлажденный этим изъявлением, даже на секунду уловил в этом нечто юмористическое, а Митрофанов, крякнув, продолжал очень тихо: - Только, наверное, отвергнете, оттолкнете вы меня, потому что я - человек сомнительный, слабого характера и с фантазией, а при слабом характере фантазия - отрава и яд, как вы знаете. Нет, погодите, - попросил он, хотя Самгин ни словом, ни жестом не мешал ему говорить. - Я давно хотел сказать вам, - все не решался, а вот на-днях был в театре, на модной этой пиесе, где показаны заслуженно несчастные люди и бормочут чорт знает что, а между ними утешительный старичок врет направо, налево... Он передохнул, сморщил лицо неудавшейся усмешкой и развел руки: - Тут меня вдруг осенило и даже в жар бросило: вредный старичишка этот похож на меня поведением своим, похож! - Я не совсем понимаю, - сказал Самгин, нахмурясь. - Похож - выдумывает, стерва! Клим Иванович, я вас уважаю и... Споткнувшись о какое-то слово, он покачал головою: - Видите ли. |
