От первых же партий вышедших на волю стало известно, что отсидевшим по статьям КРД, КРА и 58-й вместо паспортов выдают временные удостоверения, в которые вписывают административный 39-й пункт. На языке паспортного режима это означало, что в тридцати девяти городах страны им селиться запрещено. Помимо Ленинграда и Москвы, во всех приморских и пограничных – тоже. Жить от указанных центров можно было не ближе, чем на сто первом километре. Таким образом, если семья сохраняла желание воссоединиться с отсидевшим, надо было переезжать в периферийные города или соглашаться на разрозненное существование двумя домами: семья – в столице, а освободившийся – на сто первом километре.

В действительности всё оказывалось куда драматичней, чем это представлялось в зоне. Наружу проступал то один, то другой образовавшийся за эти годы вывих или нарост. Не все узнавали о распаде семьи, находясь в лагере. Многим это становилось понятно только теперь. Мечтали о встречах с детьми. Думали об этом с замиранием сердца. Не учитывали одного: за десятилетие они для детей стали постаревшими и малознакомыми людьми. Оставляли их двухлетними, трёхлетними. Теперь это были школьники пятых-шестых классов. Бывало и так, что усыновлённые новыми семьями дети вовсе не желали узнавать кровных родителей, отсидевших срок в тюрьмах и лагерях неизвестно за какие преступления. Побывав после освобождения дома, кое-кто возвращался обратно на Север. Тогда это казалось необъяснимым и, как всё непонятное, пугало.

Тамара Цулукидзе, освободившись, поехала в Тбилиси. Пока она находилась в лагере, сына воспитывали родственники её мужа Александра (Сандро) Ахметели – семья Мухадзе. Это был тот редчайший, тот исключительный случай, когда мальчику говорили, что у него прекрасная, ни в чём не повинная мать, встречи с которой он должен ожидать как счастья. Обнимая Тамару Григорьевну, пятнадцатилетний Сандик, не стесняясь слёз, сказал ей:

– Наконец-то я могу произнести вслух дорогое слово «мама»!

В Тбилиси Тамара пошла на спектакль в Театр имени Руставели. Едва она появилась в зале, вокруг зашептались. Любимую артистку стали узнавать. Смельчаки подходили к ней, склоняли голову. Кто-то, опустившись на колено, поцеловал край её платья. Однако оказанные в театре почести и знаки уважения только испугали её.

Следует представить себе, чем становилось возвращение отсидевших для тех, кто в тридцать седьмом году их предавал. Количество замаранных лжесвидетельством людей не поддавалось счёту. Ведь по каждому делу привлекалось по два-три, а то и больше «свидетелей». Многие из них за эти годы стали признанными и заслуженными деятелями, возведёнными в чины и ранги. И вот ситуация: ранее оболганные обрели возможность рассказать о чудовищности показаний своих бывших знакомых и друзей, ныне именитых. А что следовало предпринять давним «свидетелям»? Повиниться? Признаться в собственном малодушии, принуждении? Или отстаивать свою «политическую правоту»? Желающих объясниться находилось немного.

Взяв обратный билет на самолёт, Тамара Цулукидзе возвратилась на Север. Приняла предложение создать театр кукол при Сыктывкарской филармонии. Ей было для кого жить. Жизнь сохранила ей сына. Сандику оставалось сдать экзамены в Тбилиси, после чего он должен был прилететь к ней в Сыктывкар. Мать и сын считали дни до встречи.

Перед своим освобождением в декабре сорок шестого года, когда стоял невообразимый мороз, ко мне в Межог из Княжпогоста приехала проститься Ванда Разумовская. В клубах ворвавшейся с ней стужи она появилась в дверях барака, укутанная в рваное подобие извозчичьего тулупа. Я не сразу узнала её. Вынув из-под полы завёрнутый во множество тряпок и бумагу горшочек с живым цветком розовой примулы, она протянула его мне. Как сумела довезти и сохранить это диво в такой мороз, осталось её секретом.

Ванда с воодушевлением готовилась к выходу на свободу.