Ванда с воодушевлением готовилась к выходу на свободу. Но неожиданно в лагерь пришёл официальный отказ старшего сына от матери и письмо бывшего мужа. Он в категорической форме протестовал против намерения Ванды навестить сына. «Забудь его, – требовал он. – Подумай о его будущем. Ему надо жить, делать карьеру. Твой приезд и твоё прошлое погубят его! Будь разумной матерью».

«Не появляйся! Не ломай! Не вторгайся! Не мешай налаженной жизни!» – так нередко взывали к разуму выходившего из лагеря родственника. Апеллируя к совести, не стесняясь добавляли: «Если любишь своего ребёнка!» или «Если ты настоящая мать!».

Была у Ванды и младшая дочь, находившаяся в одном из детских домов Вологодской области. Из лагеря Ванда ухитрялась посылать ей скопленные сухари. Девочка с нетерпением ожидала, когда мать заберёт её к себе. Дома у Ванды не было. Родных тоже. Она тоже пришла к решению остаться работать на Севере. Устроившись в один из княжпогостских детских садиков музыкальным руководителем, сразу же поехала за дочерью. Свою дочь Киру Ванда нашла рывшейся на помойке в поисках еды. Девочку пришлось не только отмывать, отскрёбывать, но и обрить наголо. Забитая, затравленная и недоразвитая Кира жаждала материнского тепла и ласки. Сама бывала то необычайно нежной и покладистой, то агрессивной, часто впадала в бурные и тяжёлые истерики. Так началась мученическая жизнь матери с дочерью, в полной мере отражавшая надругательства и преступления тридцать седьмого года.

Ольга Викторовна Третьякова, повидавшись после освобождения с дочерью, также задержалась на Севере. В 1947 году должны были освободить и моего отца. Вдруг он выдержал десятилетний срок? Вдруг вышел на волю? Я пыталась представить себе, как он, приехав в Ленинград, ищет хоть какие-то следы своей семьи, никого не находит – и никто ему не может подсказать, где искать оставшихся в живых дочерей.

* * *

Перед тем как уйти после рабочего дня из зоны, Александра Петровна нередко заходила ко мне в дежурку медицинского барака. Зимой, в метель и в гололёд, я провожала её потом до вахты. Небо в особо морозные вечера зажигалось красно-багровыми сполохами северного сияния, беспорядочно, в грозовом смятении выдыхавшего из себя месиво цветных облаков. Беззвучный разгул непостижимых красок делал эти вечера нереальными.

Не раз выводившая меня из безвыходных ситуаций, в одну из самых чёрных минут своей жизни Александра Петровна пришла ко мне, заставив пережить с ней сильнейшее душевное потрясение. Она была не то что бледна, а как бы вообще без лица. Я поняла: приключилась беда. Уложила её на топчан. Укрыла. Она лежала вниз лицом. Начальница. Врач-психиатр, усмирившая кровавое восстание сумасшедших, положившая под топор палец.

– Сегодня ночью моя дочь уснула во время кормления и «заспала» ребёнка. Что делать, Тамара? – безжизненно, но требовательно спросила она.

Я не знала, что ей сказать, тем более не знала, что делать. Дочь приехала сюда из Москвы, когда Александра Петровна освободилась. Вышла замуж за вохровца. Всегда казалась какой-то беспомощной, жалкой.

– Что делать? – ещё настойчивее спросила она и пояснила: – Дело в том, что комиссию вызовут с «Протоки» и возглавит её мой лютый враг, который сделает всё, чтобы дочь засудили.

Надо было придумать убедительную ложь для спасения дочери. И она уже нашла решение, но хотела, чтоб ей помогли в нём утвердиться.

Тот разговор был вне морали, вне божеских и юридических норм, за границами правды и неправды. И я поняла в тот момент, что значит взваливать на одного себя ношу, даже если человек своеволен и силён. Я словно переселилась в другого человека, на ту глубину, где формируется и отыскивает себе опору единоличное решение. «Разве не она, не Александра Петровна, – думала я, – приказала уложить меня, здоровую, на носилки, чтобы спасти от разлуки с сыном, спрятать от этапа? Я приняла это как защиту.