Мгновенно и чутко откликающаяся на чужие беды, действующая там, где остальные боязливо отступали, оплачивающая свои и чужие страсти риском и мукой, Александра Петровна была могучей натурой. Безоглядная отдача профессии и людям, когда она бралась кого-нибудь вылечить, вызволить и защитить, спасла не одну, а множество жизней. Личность человека живее и шире закона. И боже мой, как это трудно, как одиноко и страшно, когда наши жизни решал не закон, а «тройки» и суды! Это был всепотрясающий урок противостояния и сражения.

– Хотите доставить мне удовольствие? – будто стыдясь своей слабости, спросила однажды Александра Петровна. – Люблю рассказ Горького «Хан и его сын». Разучите его для меня.

Второй по счёту «начзаказ» я прочла на колонне Межог со сцены. Ей этого было мало.

– Я договорилась с командиром. Вас выпустят за зону. Сегодня собрание в клубе для вольнонаёмных. Прочтите и там.

В клуб разом пришли все «вольняшки». На крошку-сцену водрузили стол для президиума. Объявили начало собрания. Произносились вспученные, остекленелые слова: «Повестка дня… Бдительность… Партия Ленина – Сталина… Враги народа… Разное…»

Затем позвали меня, и я начала: «Был в Крыму хан Мосолайма эль Асваб, и был у него сын Толайк Алгалла. Хан был стар, но женщин в гареме было много у него. И они любили старика, а он любил одну казачку-полонянку из днепровских степей…» Легенда повествовала, как отец и сын любили эту женщину, как, не сумев уступить её друг другу, решили сбросить её в море с горы и как старый хан сказал: «…всё мёртвое – одна любовь женщины жива. Нет такой любви – нет жизни у человека, нищ он, и жалки дни его». Не пережив утраты, старый хан сам бросился с обрыва вниз.

То, о чём говорилось в рассказе, волновало, вероятно, больше, чем происходившее вокруг, и несколько минут назад равнодушно за что-то голосовавшие вольные люди не могли сдержать слёз.

* * *

Великое спасибо Александре Петровне за догадку прислать гонца, сообщившего о появлении за зоной Филиппа Яковлевича. Я и мысли не допускала, что он решится теперь приехать. Стоя на пороге дежурки, неестественно оживлённый, он уже протягивал руки, чтобы обнять меня.

– Как Юрочка? Каким стал мой сын? – отстранилась я от него, полагаясь на то, что охватившая меня лихорадка своим ходом собьёт растерянность и смятение во что-то твёрдое, способное дать хоть какую-то опору.

– Какая дикость, что мать задаёт подобный вопрос! – патетически воскликнул он и без паузы, уже смеясь, рассказывал: – Если бы ты видела, как он ломает игрушки, как расправляется с ними, как летит мне навстречу, когда я возвращаюсь с работы. Он нас так радует! Он так нас веселит!..

Филипп Яковлевич делился планами поехать с Верой Петровной, с её сыном и с Юриком на юг, поесть фруктов, покупаться в море. Он жалел и любил Веру Петровну. Она продемонстрировала, с какой степенью отдачи может ухаживать за его и моим сыном во имя того, чтобы быть рядом с ним. Для него это стало жизненным открытием, льстило и возвеличивало его в собственных глазах. Филипп Яковлевич имел теперь репутацию «опомнившегося грешника». По службе он тоже продвигался успешно.

Я не списывала вины с себя. Была уже тем виновата, что, не выбравшись самостоятельно из лагерного омута, поверила ему, сочинила из его поступка «душеспасительную историю». Вернее было бы объяснять его действия распущенностью и эгоцентризмом.