– Я сделаю всё! Всё, что в силах и выше сил! – твердил Коля при прощании.

За ним, за последним, как и при отъезде Юрика, двери вахты захлопнуло ветром. В межогской зоне я снова осталась одна. На какое-то время хватило изумляющих воспоминаний. Встреча с Колей – переворот, круча, наброшенное кем-то всемогущим лассо. Я не узнавала себя. Вот, оказывается, что означает любить. Вот оно как! Это ко мне пришло впервые! Впервые в жизни. В неволе!

* * *

Внутрилагерная переписка целиком была на откупе у добросовестности командировочных, переезжавших с тем или иным заданием от одной колонны к другой. В одном из переданных таким образом писем Коля писал:

«Ты получишь это письмо, по-видимому, в знаменательный день моей жизни. Ты его знаешь. Этот день был гранью между смертью и жизнью. В 1946 году в этот день, в 12 часов дня, было провозглашено помилование. И после 57 суток мучительного, безвестного ожидания расстрела в камере смертников меня перевели в общую камеру. С того часа началась другая жизнь. Вспоминая теперь всё, я не верю, что это было со мной. Сейчас я встретил тебя, что значит – обрёл себя. И теперь я благодарен Богу за весь путь, что привёл нас друг к другу. Буду вечно благодарить Небо за тебя – мою путеводную звёздочку. Ты – моё счастье. Жизнь моя! Дыхание моё!»

В юности, читая исторические романы, где пылали костры инквизиции, где кара могла пасть на любого безвинного, а предательства и пытки губили людей, я задавалась вопросом: как они существовали? Чем дышали? Жизнь своим ходом отвечала на сей не столь уж наивный вопрос. Потоку, который мчал через те годы, удалось переправить меня сквозь гущу страшных современных реалий к тому, что вечно. Я полюбила. Истинно: только в любви жизнь. Зачем же при ней такая мука? Сын в чужих руках. И мы с Колей лишены права свободы передвижения.

Нетерпение сердца требовало одного: как можно скорее быть вместе. Он сообщал: «Сегодня директор говорил о тебе в политотделе. Обещали… Заместитель директора опять ходил к начальству. Заверили…» Наряд тем не менее не присылали. А мы с Колей не могли принять разлуки. Не веруя в милость власти, не вымаливая у неё воли, мы хотели одного: пусть за проволокой, но вместе. Невостребованной, уплотнённой в душе энергии протеста под силу смять всё, вплоть до самого сгорающего в огне человека. В лагерях эта сила гнала в побег, в карцер, под пулю. Желание, возведённое в подобную степень, толкало к схватке.

Испытывая странное волнение, я в ту пору чаще обычного задумывалась над характером отца. Вспоминала его одержимость работой, его фанатизм. В нём я узнавала теперь себя, в себе – его. Переосмысливала его завет «бороться». Попутно поняла, что отец оставил мне в наследство и более ценный дар. В поступи, в самочувствии я не однажды отмечала спасительные свойства его здоровья. Мысленно благодарила за него. И в который раз задавалась вопросом: зачем он бил меня в детстве, породив злополучную неуверенность в себе? Она так много во мне скосила, так задержала в пути…

В ту межогскую пору рухнули все перегородки, отделявшие меня от самой себя. Собственное материнство, пришедшее чувство к Коле оживили душу. Я ужаснулась своей бывшей глухоте по отношению к маме. Без пощады к себе думала теперь сердцем о том, чего раньше стыдилась, что гнала прочь: от какого бездорожья, от какой меры страдания мама после ареста отца искала утешения в вине? Всё неотступнее в памяти всплывало выражение стыда и мольбы на её лице после продажи каких-то вещей. Я не рванулась, не кинулась к ней, чтобы помочь участием.