На улице лил дождь. Выл ветер. Мы непозволительно медленно шли по колонне. Коля провожал меня к корпусу. Я не знала, что будет дальше. Он шагнул за мной.

Всегда во всём сомневающаяся, я в тот момент личной волей и властью отменила для нас режим и запреты зоны. Была абсолютно уверена в том, что ничто не достойное не посягнёт на эти мгновения жизни. И ничто – не посмело. Слепящее сочетание неискушённости и огня. Истинно, оно сулило счастье и погибель…

Пытаясь перевести на человеческий язык всё, что предшествовало нашей встрече, мы рассказывали друг другу:

– Я выходил в тамбур, когда ехали в поезде. Ветер рвал, бесновался, готов был сбить поезд, я глотками хватал воздух. Тоска гнала, душила… вглядывался в темноту, вслушивался в голоса. Я ждал, ждал…

– А я ночами выходила в зону, в холод сырых испарений тайги. Слышала, как разбухает земля, как звенят звёзды. Казалось, вот-вот произойдёт что-то невероятное…

– Кто у тебя есть?

– Сын. Сестра. А у тебя?

– Кроме матери, никого. Только не знаю, где она и жива ли.

– У меня ещё есть учитель – Александр Осипович Гавронский.

– Я с ним знаком. Красивый человек…

…Тупой удар балкой по чугунному рельсу. С какого света он донёсся? Имя этому звуку: реальность, лагерь, Межог. Пять часов утра. Несводимость сфер чувствований. Почти шок. Боль. И удивительная мощь простой радости, которой под силу на сей раз счесть лагерь не главным. Сейчас торжествовало другое!

Раздача лекарств. Завтрак. Перевязки. Я уже крутилась в заботах и делах. Глянула в окно. Против окна на пне сидел Коля. Необходимость неотлучно быть рядом была осознана нами обоими сразу.

– Занимайся своими делами. Я буду сидеть здесь. Я не помешаю, – просил он, войдя в дежурку.

Время размещало нас в себе, а нам отводило место свидетелей. Три дня пребывания ТЭКа – мгновения бытия, счастья и страха перед неизбежностью расставания. В корпус зашёл товарищ Коли.

– Познакомься. Мой друг Жорж Бондаревский.

– Очень рада…

– Мне так не кажется… вижу, вам не до меня! – понял пришедший.

Коля! Николай Данилович! Как мало и как много я знала о нём уже тогда. Весь новый набор заключённых военного времени имел преимущественно одну и ту же статью: 58-я, часть 1-я – «измена Родине». По этой страшной статье Коля был приговорён к расстрелу. Через два месяца после суда «тройки» расстрел заменили десятью годами. К познанному самой прибавилось пережитое им: реальность пятидесяти семи суток ожидания, когда вызовут на расстрел. Я представляла себе эту реальность лишь до какого-то предела. Коля через неё прошёл. Час за часом пережил эти пятьдесят семь дней и всё жуткое, что им предшествовало: плен, немецкие концлагеря. В Польше он работал в театре, поэтому при аресте ему вменили в вину и плен, и работу в оккупированной стране. Лучшая пора его жизни – годы учёбы в театральной студии Юрия Александровича Завадского в Москве и в Ростове.

«Мы должны быть вместе. Мы будем вместе работать. Тебе необходимо вернуться в ТЭК, чтобы быть рядом», – в десятки раз повторённых фразах были надежды на жизнь. В ожидании тэковского наряда для меня теперь слились обе жизненные цели: и Юрик, и Коля. До сей поры вопрос о наряде вязнул в обстоятельствах, которые дирекция ТЭКа объяснить не могла.