– Тамара Владиславовна, у меня к вам большая просьба. Хочу просить, чтобы вы поселились у моей Клавочки. Комната у неё большая. Она вам будет рада. Нижайше прошу согласиться.

Георгий Львович хотел помочь и мне, и своей пухленькой, миловидной жене Клавочке, которая, по соображениям нашего замдиректора, стеснялась бы при мне выпивать, к чему так пристрастилась после освобождения.

Илья Евсеевич через кого-то попросил зайти к нему в управление.

– Когда будете получать документы, напишите заявление, что уезжаете отсюда, и укажите как можно более отдалённый пункт, чтобы я мог выписать вам на дорогу деньги. – (Лагерь оплачивал стоимость железнодорожного билета до места, указанного освобождающимся.)

До освобождения оставалось двенадцать дней, когда ТЭК получил приказ отправляться обслуживать Север. Заходясь от страха, что второй отдел подсчитает дни и меня не пустят в поездку, я погрузилась вместе со всеми в вагон. За каждый день, час, минуту, проведённые с Колей, я готова была вытерпеть что угодно. Только бы уехать вместе с ним! Всё-таки двенадцать дней вместе. Но прошёл день, а нас всё не прицепляли к составу. И второй отдел спохватился. Поздно вечером 21 января, за девять дней до освобождения, в дверь вагона заколотили прикладом:

– Петкевич велено вернуть на колонну.

Вот оно! Всё! Конец. Стащив с нар свой деревянный чемодан, ощущая только дрожь и холод, я стала прощаться с моими товарищами.

– Держись!.. Смотри у нас!.. Как-нибудь всё наладится… Нас не забывай… – говорили мне, не пряча слёз. – Мы в тебя верим. Ты у нас вон какая!.. И как же это без тебя?.. Выше нос! Это же воля! Свобода!

Пришедшие за мной вохровцы торопили. Мы с Колюшкой сошли вниз. Поздний вечер. Тьма. Лютый январский мороз. Рельсы, пути. Двое конвоиров с автоматами. Звёзды в вышине. Если и было тогда что-то живым, то не я и не Коля. Приговоры с различием сроков раздирали нашу с ним жизнь на части.

– Хватит. Пошли, – пресёк прощание один из вохровцев.

Мы не могли отойти друг от друга. Как это – взять и своими ногами сделать от Коли шаг в сторону? Оставить его на пять лет одного за проволокой? Конвойные снова и снова торопили: «Хватит! Пошли!» Едва я вслед за охранниками дошла до поворота дороги, как никогда не срывавшийся, сдержанный Коля нечеловеческим голосом закричал:

– То-о-оми-и-и!

Крик не только повис – он пророс через затвердевшую землю. Услышав его, даже конвоиры смолкли. Не посмели одёрнуть. Не помня себя, мы с Колюшкой снова рванулись друг к другу.

* * *

Девять дней до освобождения я прожила на сельхозколонне вслепую, в надсадной тоске по Коле и диком страхе перед будущим. Вдруг в сознание прорвалась реальность: ведь я освобождаюсь. Ни при каких обстоятельствах меня уже в зону не впустят. Это значит, что я никогда больше не увижу Александра Осиповича. Я отправилась к начальству КВЧ просить разрешения съездить на Ракпас. Мне отказали. Я просила ещё и ещё. В конце концов изобрели командировку «для проверки красного уголка». Сквозь сильный снежный буран на Ракпас с трудом пробивалась не только я, но и буксующие грузовики. Я сошла на обочину, подняла руку: «Подвезите!» Кто-то сжалился. В Ракпасе долго не пускали в зону: «Непонятно, что за проверка. Непонятно, кто прислал. Что за командировка?» Я попросила сообщить в зону Борису: «Приехала. Не пускают». Борис побежал к командиру. Убедил. Впустили. Александр Осипович лежал в лазарете с пневмонией. Я села возле его больничной койки в мрачной, холодной палате.

– Тамарочка приехала! Ах ты, моя Тамарочка! Сумела-таки приехать! – тихим и слабым голосом повторял он.