Глаз волчий лампы: лютый ворог глядел бы пристальней, острей.

Воды давно горячей нету. И валенки – что утюги.

Ну что, Великая Планета? На сто парсек вокруг – ни зги.

Горит окно иллюминатор огнем морозных хризантем.

И род на род, и брат на брата восстал. Грядущего не вем.

Как бы в землянке, стынут руки. Затишье. Запросто – с ума

Сойти. Ни шороха. Ни звука. Одна Египетская Тьма.

И шерстяное одеянье. И ватник, ношенный отцом.

Чай. Хлеб. Такое замиранье бывает только пред Концом.

И прежде чем столбы восстанут, огонь раззявит в небе пасть –

Мои уста не перестанут молиться, плакать, петь и клясть.

И, комендантский час наруша, обочь казарм, обочь тюрьмы

Я выпущу живую душу из вырытой могильной Тьмы!

По звездам я пойду, босая! Раздвинет мрак нагая грудь!

…Мороз. И ватник не спасает. Хоть чайник – под ноги толкнуть.

Согреются ступни и щеки. Ожжет ключицу кипяток.

Придите, явленные сроки, мессии, судьи и пророки,

В голодный нищий закуток.

И напою грузинским чаем, и, чтобы не сойти с ума,

Зажгу дешевыми свечами, рабочих рук своих лучами

Тебя, Египетская Тьма.

КСЕНIЯ БЛАЖЕННАЯ (ПЕТЕРБУРГСКАЯ)

…Охъ, ласточка, Ксеничка,

Дамъ Тебе я денежку –

Не смети ка веничкомъ,

Куда жъ оно денется,

Траченное времячко,

Куда задевается –

Милостынька, лептушка:

Ксеньей прозывается –

Тише!.. – наша смертушка…

…Я не знаю, сколь мне назначено – сдюжить.

Сколь нацежено – стыть.

Какъ въ платокъ после бани, увязываюсь во стужу

И во тьму шагаю: гореть и любить.

Отъ Земли Чудской до Земли Даурской

Линзой слезной меряла гать…

Анъ какъ вышло: Ксенькою Петербургской

На кладбище чухонскомъ внезапно – стать.

Спать въ болезныхъ платкахъ подъ глухимъ заборомъ.

Хоромъ выплакать – бред

Одинокiй. И пить самогонку съ воромъ,

Ему счастья желая и много летъ!

И везде – ахъ, охальница, Охта, стужа,

Плащаница чернаго Суднаго Дня!.. –

Появляться въ залатанномъ платье мужа,

Да не мертваго, а – убившаго мя.

Помню, какъ хрипела. Какъ вырывалась –

Языками огня –

Изъ клещей, не знавшихъ, что Божья Жалость

Воскреситъ, охраня.

И когда… очухалась, – вся въ кровище!..

Доски пола въ разводахъ струй… –

Поняла: о, каждый живущiй – нищiй,

Всякая милостыня – поцелуй.

И съ техъ поръ какъ бы не въ себе я стала.

Вся пронзенная грудь.

Завернула въ верблюжье отцовое одеяло

Кружку, ложку, ножикъ, – и въ путь.

Посекаетъ мя снегъ. Поливаютъ воды

Поднебесныхъ морей.

Мне копейку грязные тычутъ народы.

Вижу храмы, чертоги царей.

Отъ Земли Чудской до Земли Даурской

Вижу – несыть, наледь и гладъ.

Вотъ я – въ старыхъ мужскихъ штанахъ!..

Петербургской

Ксеньи – меньше росточкомъ!.. а тотъ же взглядъ…

Та же стать! И тотъ же кулакъ угрюмый.

Такъ же нету попятной мне.

Такъ же мстится ночьми: брада батюшки Аввакума –

Вся въ огне, и лицо – въ огне.

Мстится смерть – крестьянской скуластой бабою

въ беломъ,

Словно заячьи уши, беломъ платке…

А мое ли живое, утлое тело –

Воровская наколка на Божьей руке.