И подземный пятак из кармана падет –

Оплачен мой путь.

И на бархате платья темнеющий пот

Оттенит зябкий страх

Плеч худых – и, как солнечный купол, живот

В белых шрамах лучах…

И, когда просверкнет беззащитная грудь,

Сожмется кулак, –

Я шепну: полюби меня кто нибудь!

Это – просто же так…

Пока грузы таскаю, пока не хриплю,

Отжимаю белье,

Пока я, перед зеркалом плача, люблю

Лишь Время свое.

ЗАПАДНАЯ СТЕНА

ФРЕСКА ПЯТАЯ. БОСИКОМ ПО ВОДАМ

***

Синее небо.

…ах, васильковый покой!..

Ах, на облаках ангелочком застыну!..

…банная шайка,

тяжкой Боговой рукой

Опрокинутая на потную дворницкую спину.

ПИРУШКА НИЩИХ В КАБАКЕ

Мы Петровку, Столешников убирали ночьми…

Я – девчонка нездешняя – меж чужими людьми.

Это все были дворники. Не лопаты – крыла

Взмах. Ночные работники. Я газеты им жгла.

Чтобы крошево мусора все с асфальта сгрести,

На коленях промучиться да на брюхе ползти.

Да ручонками жалкими крючить в кучи тряпья –

Все, что выхаркнешь, жадина, ты, Столица моя…

Я стояла коленями в шоколадной грязи.

Я была – поколением, что лишь: Боже, спаси.

В сальной кепке мальчишеской, сигаретой дымя,

Я молилась: Пречистая, не сведи же с ума.

Неподъемные ящики. Мыловаренье мышц.

Вот твои деньги, пащенок, вот твой хлеб, вошь и мышь.

А когда полночь грохала обземь – рюмкой курант,

Метлы куцые охали: “Ну, айда в ресторант!..”

И валили мы кучею на Казанский, в буфет.

В блюда самые лучшие целил наш пистолет.

Дай блинов подгореленьких!.. Ледяное яйцо!..

Дай нам роскошь, Америку… сэндвич… что то еще?!..

Дай холодную курицу. Вся в пупырках нога.

Дай холодную улицу, где – буранная зга.

И несли мы в бумажечках снедь в заплеванный зал,

Спали где Карамазовы средь голодных зеркал.

Черным кругом вставали мы, не стащил чтоб никто

Яблок страшное зарево и штормовки манто.

И так ели и пили мы, над едой наклонясь, –

Как бросали бутыли мы в Вавилонскую грязь,

Как, нагнувшись над урною, наизнанку – ее…

Боже, жизнь Твоя бурная. Боже, имя Твое.

И в стаканы граненые разливал дворник Флюр

Водку темно зеленую, как мадам Помпадур.

И огни те стеклянные мы вздымали, смеясь,

Молодые и пьяные, в прах поправшие грязь.

МАТЬ ИОАННА РЕЙТЛИНГЕР

Грачи вопят. Мне росписи кусок

Закончить. Закурить. Заплакать.

Я знаю: мир неслыханно жесток.

Сожжет, как в печке ветхий лапоть.

Чужбины звон. Он уши застит мне.

Я с красками имею дело,

А чудится: палитра вся в огне,

А гарью сердце пропотело.

Худые ребра – гусли всех ветров –

Обуглясь под юродской плащаницей,

Вдохнули век. Парижа дикий кров

Над теменем – бескрылой голубицей.

Ковчег плывет от мира до войны.

Потуже запахну монашью тряпку.

Мне, малеванке, кисточки нужны

Да беличьи хвосты и лапки.

Середь Парижа распишу я дом –

Водой разливной да землей мерзлотной.

Я суриком сожгу Гоморру и Содом,

В три дня воздвигну храм бесплотный.

Мой гордый храм, в котором кровь отца,

Крик матери, кострище синей вьюги

Да ледоход застылого лица –

В избеленном известкой, бедном круге.