— Ты должен ей сказать, что быть La Bella — это не только роскошь, блеск и драгоценности. — После похорон Анджело я обнаружила, что на мой подол кто-то плюнул. Мужчины бросали на меня плотоядные взоры, а их жёны оттаскивали их за локти. Несколько подруг моего детства — девочек, вместе с которыми я когда-то шушукалась и мечтала по дороге на исповедь, планируя, какие платья мы будем носить, когда вырастем, и какие красивые у нас будут мужья, — посмотрели сквозь меня, когда я с ними поздоровалась. В Риме на меня тоже смотрели как на шлюху, но я всё же была важной персоной; персоной, через которую можно было испросить у Папы каких-то милостей и приобрести влияние. Но здесь, в маленьком пыльном Каподимонте, жена, ушедшая от мужа, была просто шлюхой, независимо от того, насколько важным был человек, с которым она согрешила. Так что неудивительно, что ни одна из моих респектабельных замужних подруг больше не желала меня знать.

— Dio, — сухо сказал Леонелло после того, как мы прожили в Каподимонте две недели. — Я считал, что Пезаро — скучный, отсталый городишко. Но теперь, по сравнению с этой дырой, он кажется мне большим городом, центром просвещения и культуры. — Все слуги считали моего телохранителя воплощением самого дьявола и, завидев его, делали пальцами знак от дурного глаза, а он только подзуживал их, кося в ответ глаза и шипя, как змея. Моя сестра считала Леонелло уродом, и к тому же грубияном, но Сандро он нравился. Пока кардинальские обязанности Сандро не заставили его вернуться в Рим, они играли по вечерам в примьеру, и Леонелло, как правило, выигрывал.

Я получала письма. От Лукреции, которая писала, что отец винит её в том, что она не смогла удержать меня в Пезаро, — но разве она заслуживала, чтобы её втягивали в эту историю? От мадонны Адрианы с обычными упрёками, во всяком случае, так я предполагала — я рвала её письма, не читая. От Орсино — он охотился; у него всё было «харашо»; всё ли «харашо» у меня; и «рас я так блиско, не смогу ли я навистить его в Басанело до того, как он поведёт сваих солдат против французов?» И разумеется, я получала письма от своего Папы.

— Не такое хорошее письмо, как то, которое вы читали мне в Пезаро, а, мадонна Джулия? — спросила меня Кармелина, принеся торт с черносливом на крышу замка, где я сидела, опять любуясь озером и качая Лауру на колене, потому что не могла смотреть на гневные каракули Родриго.

— Нет, не такое хорошее, — ответила я. — Это всегда дурной знак, когда в письмах он начинает ругаться по-испански, по-итальянски и по-латыни.

Кармелина посмотрела на меня с любопытством. Всего месяц назад я бы с ума сходила при одной мысли о том, что Родриго на меня гневается. Собственно, я и сходила с ума. Теперь же мне ни до чего не было дела. Я отшвырнула письмо и подняла Лауру, чтобы она могла увидеть синюю, сверкающую гладь озера.

— Это озеро Больсена, Lauretta mia, правда, оно красивое? Завтра мы в нём поплаваем.

— Сколько мы ещё будем здесь оставаться, мадонна Джулия? — не удержалась от вопроса Кармелина.

— Не знаю.

Может быть, месяц, может быть, полтора. Кармелина ворвалась в кухни замка, точно французская армия, после чего еда сразу же стала заметно лучше. Пантесилея была так занята, соблазняя местных фермеров, что от усталости у неё впали глаза. Джеролама с мужем уехали обратно во Флоренцию.

— Не сказала бы, что Флоренция сейчас — такое уж приятное место, — сказала она перед отъездом. — Этот безумный монах Савонарола всех взбудоражил. В чём-то он прав — наш мир действительно порочен и жаден, но теперь он требует, чтобы мы сожгли нашу хорошую мебель и красивую одежду и стали жить как нищие.