— Генерал д’Аллегр предложил поселить нас в более тёплом помещении, но я сочла, что на освящённой земле, в церкви, мы будем в большей безопасности. Я попросила принести побольше одеял, и несколько жаровен, и топлива и разместила всех нас в ризнице и малых часовнях, вдалеке от дыры в куполе. — Яркое пятно стало чётче, и я различил лицо Джулии Фарнезе. — Сильно болит, Леонелло?

— Иногда больше, иногда меньше. — Я ощущал острую боль в плече, в боку, в бедре; тупая боль, словно какой-то терпеливый зверь жевала мои кости, и при каждом вдохе в мои сломанные рёбра точно вонзался нож. В груди я чувствовал что-то похожее на шелест, как будто мои лёгкие превратились в пергамент, и, когда я сплюнул в сторону, то увидел кровь. «Дело дрянь», — отстранение подумал я, но хуже всего была боль в правой кисти. Я поднял её и поднёс к глазам, чтобы лучше её рассмотреть, и увидел, что она теперь лишь отдалённо напоминает человеческую руку. Французы топтали её, стараясь заставить меня выпустить мои ножи, и все пальцы были сломаны, а мизинец выглядел так страшно, что мне было больно на него смотреть: он отклонился под каким-то странным углом, был фиолетового цвета в крапинку и совершенно расплющен. — Какое счастье, что мизинец не нужен для метания ножей, — сделав над собою усилие, заметил я. — Остальные пальцы, может, и заживут, если наложить лубки, но этот — нет.

— Я пытаюсь добыть для вас хирурга, — сказала моя хозяйка. — Французы отказались послать его к вам — я знаю, это всё отговорки, они просто чувствуют себя униженными из-за того, что вы стольких из них уложили. — У неё вырвалось непристойное ругательство, больше подобающе помощнику конюха, чем любовнице Папы, и я бы засмеялся, если бы мне не было так больно. Dio, как больно. — Что мне сделать, чтобы вам стало легче? — продолжала La Bella. — Кубок вина, ещё одно одеяло...

— Нет, со мной всё в порядке, — солгал я. — Туман перед моими глазами немного рассеялся, и я различил Пантесилею — она сидела у дальней стены и рвала газовую сорочку своей хозяйки на бинты. Через дверной проём ризницы я увидел движение — мадонна Адриана сидела на стуле, держа на коленях маленькую Лауру, а вокруг них суетилась нянька. Я повернул голову к моей хозяйке и окинул её взглядом. — Вы что, идёте на приём? — На ней было её самое дорогое платье из тяжёлой серебряной парчи с поясом в виде золотой цепи, усеянной сапфирами, и она нацепила на себя все свои драгоценности — на шею, запястья, пальцы. Такое обилие драгоценностей ей не шло.

— Меня пригласили на ужин. — Она вымученно, криво улыбнулась. — С французскими офицерами.

— Они сдерут с вас все эти драгоценности.

— Пускай забирают. Мадонна Джулия посмотрела вниз, на свои украшения. Я хочу продемонстрировать им как много денег потратил на меня Папа. Чтобы они поняли, сколько он будет готов потратить, чтобы меня выкупить.

Мы уже давно не разговаривали так сердечно: моя хозяйка и я — с тех пор, как она ударила меня за то, что я оскорбил Орсино Орсини, и даже с более раннего времени, с тех пор, как я жестоко оскорбил её в Пезаро без всякой причины, а просто потому, что мне так захотелось.

— Я ещё не поблагодарила вас, — сказала Джулия, — за то, что вы встали на мою защиту.

Из жаровни поднялся язык пламени, и я сосредоточил на нём взгляд.

— Не благодарите меня, мадонна Джулия.

— Нет, я от всей души вас благодарю, — с жаром молвила она. — Все ваши раны — почему вы всё-таки сделали это, Леонелло? Ведь вы не могли их победить, их было слишком много, а у вас было всего лишь несколько ножей.