Священник скороговоркой перечислил все молитвы моей епитимьи — чтобы прочесть их все, мне пришлось бы стоять на коленях до Сретения Господня, но я просто заткнула уши, не желая слушать. «Мне надо было сразу понять, что ты примешь его сторону». Эти попы вечно держатся друг за дружку. Все у них виноваты, только не они сами. Когда мне было двенадцать и мои груди впервые стали давить на шнуровку моих корсажей, меня исповедовал монах — дыша на мою шею вином от причастия, он шепнул мне, что отпустит все мои грехи, если только я дам ему посмотреть на мои созревающие яблочки. Он так и сказал «яблочки». Я всё рассказала настоятелю его монастыря, и каким-то образом в конце концов оказалось, что во всём виновата одна я; юная искусительница, выставляющая напоказ свои прелести, ввела в соблазн бедного служителя Господа. С тех пор я никогда по-настоящему не верила попам. И с тех пор мне не очень-то нравятся яблоки.

— Ego te absolvo[35], — промолвил наконец священник за решёткой исповедальни, потом отбарабанил остальные слова формулы отпущения грехов. Я возмущённо перекрестилась и поспешила выйти из исповедальни, прежде чем меня стошнит либо от одуряющего запаха ладана, либо от витающего здесь лицемерия. «Ох уж эти мужчины», — подумала я, проходя мимо кающихся, стоящих в очереди к священнику в исповедальне, и огляделась, ища алтарь, где я могла бы поставить свечу. Мне не хватало нашего старого образа, слегка косящей Мадонны в церкви в Каподимонте, где я исповедовалась, когда была девочкой. Здесь, в Санта-Мария-Маджиоре, всё было куда более величественно: колонны все высечены из афинского мрамора, своды и апсида украшены великолепными мозаиками, повествующими о жизни Пресвятой Девы, и все святые, стоящие в нишах, имели донельзя высокомерный вид. В конце концов я остановилась перед алтарём святой Анны — у неё было более доброе лицо, чем у строгой, словно ко всему придирающейся Мадонны, и к тому же на ней были надеты очень модные, с разрезами, выложенные бархатом рукава.

— Мужчины все одинаковы, — сказала я святой Анне, зажигая свою свечу. — И совершенно неважно, что на них надето — камзол или сутана.

— Sorellina!

Я обернулась и увидела моего брата Сандро, который, только что, войдя в церковь, снял шляпу и теперь вовсю размахивал ею, увидев сквозь толпу меня.

— Тут совсем не то, что в Каподимонте, верно? — продолжил он, подойдя к алтарю святой Анны, где стояла я. Он окинул взглядом высокие своды поперечного нефа, богато позолоченные одежды статуй святых, мозаичные полы грандиозной базилики. — Да, sorellina, нынче ты вращаешься в высоких кругах. — Тёмные глаза Сандро одобрительно прищурились при виде моего зелёного бархатного платья, вышитых пышных рукавов и серебряной сетки, в которую я упрятала свои волосы. Он не привык видеть меня так роскошно одетой — когда мы росли, шелка и бархат надевались только по дням церковных праздников или каких-нибудь торжеств, однако для Борджиа и Орсини парча и жемчуга были чем-то повседневным. — Наверное, священник в исповедальне попенял тебе за тщеславие, — продолжил Сандро, — но сколько ещё грехов ты успела совершить всего за две или четыре недели брака? Что до меня, то мне нужно отпущение моей обычной порции плотских грехов. Мне кажется несправедливым, что за небольшое баловство с хорошенькой девушкой я получаю епитимью вдвое более суровую, чем студент или солдат. Жизнь клирика имеет явные изъяны, во всяком случае, пока ты находишься на низших ступеньках иерархической лестницы. Нельзя безнаказанно совершить более или менее серьёзный грех, пока ты не достиг, по крайней мере, сана кардинала. Полагаю, это должно придать мне стремления поскорее взобраться по лестнице наверх. Как тебе «кардинал Фарнезе»...

Я не видела моего любимого брата со дня свадьбы. По его словам, дела заставили его удалиться из города на несколько недель.