— Ты бы обслужила самого дьявола и за один дукат, — заметила её подруга. — А за мешок и подавно!

— А что за ливрея была на этом охраннике? — перебил я их перепалку, прежде чем первая девушка успела рассердиться.

— Не знаю, на нём был плащ. Но я разглядела, что на груди у него вышита лошадь.

— Да не лошадь это была, — возразила вторая служанка, — а бык. Вышитый красной нитью.

— Нет, лошадь...

— А третий мужчина? — спросил я, складывая руки Анны крест-накрест на её плоской груди. — Как выглядел он?

Они обе тупо посмотрели на меня и пожали плечами.

— Мужчина как мужчина, — сказала наконец старшая. — Вот говорил он с акцентом — то ли испанец, то ли венецианец.

— Dio. И что вы можете сказать насчёт этого то ли испанца, то ли венецианца?

— Он явился позже тех двоих. Ущипнул меня за задницу и даже не предложил монетку. И сказал, что лучше вернуться на постоялый двор «Смоква», потому что там можно найти девушек покрасивше.

Внезапно я ощутил острое сожаление, что они не отправились обратно на постоялый двор «Смоква» и не убили там какую-нибудь девушку покрасивее Анны. Какую-нибудь хорошенькую девицу с чёрным сердцем и загребущими руками, которая бросила своего новорождённого ребёнка где-нибудь на пустынном склоне холма или сдавала денежных клиентов бандитам, которые их грабили и убивали, — какую-нибудь девушку с достаточным количеством грехов, чтобы заслужить такую смерть.

Такую смерть. Анна была пригвождена к столу, но за что? Может быть, она слишком упорно сопротивлялась и они запаниковали и перерезали ей горло, чтобы заставить её замолчать, прежде чем они сбегут? Даже если бы крики «Убивают!» донеслись ночью из такого захудалого кабака, как этот, кто-нибудь из крохотных винных погребков или арендуемых комнат в домах на другой стороне улицы мог всполошиться.

Интересно, сколько знатных римских семей одевают своих телохранителей в ливреи с красным быком или лошадью?

Интересно, у кого из них остались на лице следы от ногтей Анны: у телохранителя, у то ли испанца то ли венецианца, или у юнца в маске?

Интересно, бывает ли регулярно кто-нибудь из этих троих на постоялом дворе «Смоква»?

Обе служанки ушли, встревоженные тем, что я так внезапно замолчал, и я был рад их уходу. Я зажёг расставленные вокруг тела Анны свечи и снова сел на свой табурет для ночного бдения у её тела. Нащупав томик «Илиады» за пазухой камзола, я достал его и стал читать.

Но мирмидонцы целую ночь провели над Патроклом,

стеня и рыдая,

— прочёл я.

Царь Ахиллес среди сонма их плач свой рыдательный начал;

Грозные руки на грудь положив бездыханного друга.

Часто и тяжко стенал он.

Здесь не будет рыдательного плача и громких стенаний. Никому нет дела до смерти Анны, кроме меня. В отличие от Патрокла, о котором скорбели все герои Греции.

Дно у тренога огонь обхватил, согревалася влага.

И когда закипевшая в звонкой меди зашумела, —

тело омыли водою, умастили светлым елеем,

Язвы наполнили мастью драгой девятигодовою.

— У меня нет для тебя ни светлого елея, ни масти драгой, моя голубушка, — отвлёкся я от Гомера, чтобы обратиться к моему другу Анне. — Мне ещё повезёт, если я смогу оплатить заупокойную мессу по твоей душе.

На меня, блестя, смотрели монеты на её глазах.

После на одр положили, полотном его тонким покрыли

С ног до главы и сверху одели покровом блестящим.