Я свистнул сквозь зубы и продолжил свой путь к таверне, где работала Анна. Если я хочу нынче вечером поужинать, то придётся мне сыграть для этого ещё одну или две игры, потому что все имевшиеся у меня монеты я потратил на книгу. А потом я пойду домой, в мою крошечную арендованную каморку над типографией в Борго и проведу остаток вечера, растянувшись на своей узкой койке с кружкой вина в руке, читая при ясном свете тонкой восковой свечи, которую я брал из коробки, только когда у меня появлялась новая книга.

Трои сыны лишь услышали медяный глас Эакидов[33],

Всех задрожали сердца...

— Анна! — крикнул я, входя в таверну и прерывая свою декламацию как раз перед оплакиванием Патрокла. — Анна, моя голубушка, нет ли у тебя нынче вечером каких-нибудь баранов, которых можно обстричь? Дай мне...

Вот тут-то я и увидел, что за столами нет клиентов; в таверне царила странная жуткая тишина, нарушаемая только приглушёнными рыданиями двух работающих здесь подавальщиц, которые плакали, уткнувшись друг другу в плечо.

— Что здесь происходит? — Я посмотрел на заплаканные лица служанок. — Что стряслось? Где Анна?

— В... Вон там, — дрожащим голосом ответила одна из них. Я распахнул дверь на кухню, и вся моя порождённая обладанием вожделенной книгой весёлость тут же лопнула, как мыльный пузырь.

Анна умерла, борясь. По крайней мере, она сопротивлялась.

— Когда вы нашли её? — онемевшими губами проговорил я.

— Рано утром. Одна из служанок, она приходит в кухню на рассвете, чтобы, значит, разжечь огонь и поставить кипятиться котлы, — и что же я слышу у себя наверху? Жуткий вопль, а когда спускаюсь, чтобы посмотреть, что стряслось, глупая девчонка уже залила своей рвотой весь пол.

«Тут есть, отчего человека может вывернуть наизнанку», — подумал я. Анна лежала на длинном, установленном на козлах кухонном столе, голова её была запрокинута, смятые юбки открывали голые ноги, руки были широко распростёрты, как у Христа на Распятии, и пригвождены к столешнице кухонными ножами, воткнутыми в ладони. Она всё-таки ухитрилась оторвать от стола одну руку в последней отчаянной попытке защититься. Я поднял её свободно свисающую с края стола кисть и увидел под ногтями полумесяцы запёкшейся крови. Она крепко поцарапала своего убийцу.

Молодец.

— Теперь народ будет несколько недель обходить моё заведение стороной, — пожаловался кабатчик. — Кто захочет пить вино и играть в кости в таверне, где пригвоздили к столу мёртвую девку?

«Хотя, если бы она не оцарапала того, кто на неё напал, он, возможно, и не перерезал бы ей горло». Моего друга Анну убили не ножи, которыми ей пронзили руки, а глубокий кровавый разрез на горле, окружённый четырьмя мелкими, явно сделанными в панике порезами, как будто прежде убийца никогда никому не перерезал горла.

«Я бы научил тебя лучше», — подумал я. Одной рукой хватаешь за лоб, откидываешь голову назад, а затем одним прямым сильным движением резко проводишь ножом поперёк горла. Именно поперёк — в этом всё дело. Если проводить дугой, то разрез не получится достаточно глубоким.

«Ты это постиг на практике, да? Ты сделал четыре неудачные попытки, прежде чем она умерла».

— Кто это сделал? — тихо спросил я.

— Тебе-то что? Это неважно, его всё одно никогда не поймают.

И то, наверное, не поймают. Простая девушка, которой в кабаке перерезали горло, — да такие тела еженощно во множестве сбрасывают в Тибр. В основном их вылавливают, свозят вместе и, поскольку никто их не опознает и не забирает, сваливают в кучи в безымянных могилах. И никому до них нет дела. Ни священникам, которые не станут служить заупокойную мессу по умершему, пока им не заплатит кто-нибудь из живых.