— Ты недооцениваешь женское любопытство. — Я показал рукою на свой выпуклый лоб, потом на широкую грудь и, наконец, на короткие, не достающие до пола ноги. — Девушка видит всё это, и ей хочется увидеть больше. Знаешь, сколько у меня их было? Я мог бы пересечь Рим из конца в конец, перепрыгивая из одной постели, где я побывал, в другую и ни разу не коснувшись ногой земли.

— Брось заливать, — фыркнул Никколо, но на его лице появился интерес. Большинству мужчин это интересно — низменное любопытство свойственно не только женщинам. Мужчины смотрят на меня и втайне гадают, как мужчина моего роста может исполнить детородную функцию. В самых злачных трущобах Рима иногда можно увидеть представления, в которых карлик совокупляется с карлицей перед публикой, которая заплатила хорошие деньги, чтобы это понаблюдать.

— Разумеется, когда женщина переспала с карликом, ни за что не угадаешь, что ещё ей может понравиться. — Я ещё глотнул вина, пролив часть его на стол. — Была у меня одна женщина...

И я рассказал одну из наиболее похабных историй из моего арсенала, и неважно, что она произошла не со мной — я слышал её от одного венецианского матроса, у которого рот был как сточная канава. Охранник Никколо расхохотался и в ответ рассказал собственную историю, которая показалась мне такой же неправдоподобной, как и моя, и мы заказали ещё выпивки, и по мере того как вечер за окнами делался всё темнее, в трактире становилось всё более сумрачно и шумно, мы с Никколо понизили голоса и заговорили совсем доверительно.

— А ещё была одна девушка, которой нравилось, когда её связывали, — невнятно прошептал я. Я выливал треть своего вина на пол для вертящихся под ногами собак всякий раз, когда Никколо выходил помочиться, и почти ничего не выпил, но мне было не впервой играть роль пьяного. — Точно тебе говорю, она хотела, чтобы я привязывал её руки, как у Христа на распятии. Она говорила, что это напоминает ей о его безграничных страданиях. — Я показал, как, вытянув руки в стороны, не только как у единственного Сына Божия на кресте, но и как у Анны, распятой на том кухонном столе, — и рука Никколо, как раз подносившая кружку ко рту, застыла.

— Dio, — я покачал головой, делая вид, что вспоминаю. — Я тогда думал, что эта девушка — беглая монашка. После того, как я кончал, она принималась плакать и просить, чтобы я перерезал ей горло, говорила, что так она хочет искупить свои грехи. Я всё время думал, что когда-нибудь какой-нибудь подонок может поймать её на слове. И так и оставить с перерезанным горлом и раскинутыми в стороны руками, как на Распятии.

Никколо так и не поднёс кружку ко рту, а словно вдруг обессилев, со стуком опустил её обратно на стол, и я почувствовал, как в моей груди начинает расцветать пока ещё слабое свирепое возбуждение. «Да, — подумал я, — да, да!»

— Матерь Божья, — проговорил он, пытаясь рассмеяться. — От такой девчонки лучше держаться подальше. С такими девчонками, знаешь ли, того и гляди может случиться беда.

— Может быть. — Я небрежно пожал плечами, но свирепое возбуждение в моей груди всё нарастало. Надо быть очень, очень холодным человеком, чтобы совершенно спокойно выслушивать историю, так ярко напоминающую твоё последнее преступление — а Никколо, насколько я мог судить, холодностью отнюдь не отличался. Он приклеил к своему лицу широкую ухмылку, но поднятые уголки его рта дёргались, а глаза так выпучились, что стали видны белки сверху и снизу от радужки.

К счастью, он был к тому же ещё и сильно пьян. А опьянение вкупе с чувством вины хорошо развязывает языки.

— Ты получаешь от девчонки свою долю удовольствия, — сказал я, — и не всё ли тебе равно, что с ней случится потом? Если и случится беда, то ты в том не виноват.