– Но не в лабораториях, правда? – подмигнул с мрачным намёком Тео. – На крысах удобно экспериментировать, прежде чем пробовать что-то на людях. Не то чтобы у твоего отца был недостаток вторых, но всё же крысы размножаются куда быстрее людей…

– Ты хочешь сказать…

– Я говорю как есть. В подземельях под оранжереей держали много крыс. Мелкие твари постоянно пищали и не давали уснуть ни днём ни ночью, – он нахмурился от воспоминаний и уткнулся лбом в притолоку. – До сих пор иногда, когда закрываю глаза, чудятся их мерзкие голоса. Очевидно, многие из них смогли выжить во время пожара.

– Ох, Тео…

Я всё ною и ищу сочувствия, но даже не думаю, сколько всего он перенёс. Как это эгоистично с моей стороны.

Пытаясь утешить его, я подошла ближе, коснулась плеча.

– Тебе было… тяжело?

Он вдруг потянулся навстречу, прижал к себе, спрятав лицо в моих волосах. Губы его уткнулись мне в шею, отчего в памяти вспыхнул наш единственный поцелуй, и я нестерпимо захотела, чтобы он поцеловал меня ещё раз. Горячее дыхание обожгло, когда Тео зашептал:

– Целый год, Клара. Я провёл там целый год. Другие приходили и умирали в муках. Они горели в агонии и находили покой в смерти, а я не умирал, только агонизировал. День за днём. Ты напилась крови, когда испытала голод, а мне Остерман не давал ни капли. Ни уколов, ни крови, ничего. Порой он кидал мне еду. Обычную, человеческую.

По коже побежали мурашки, и я вцепилась пальцами в рубаху Тео. Сердце сжалось. Я была всё это время рядом, прямо над ним. Тео сидел взаперти в клетке лаборатории, а я радовалась жизни, гуляла в садах, спала в своей комнате, читала книги, веселилась, плакала и смеялась – я жила, пока он бесконечно долго умирал по вине моего отца. По воле моего отца.

– Мне так жаль, – прошептала я, не находя других слов.

Я стояла, не шелохнувшись, оцепенев. Холодная и сдержанная, но внутри всё ревело, переворачивалось, рождалось и умирало, и рука невольно потянулась к волосам Тео, коснулась их едва-едва.

Он оказался прав.

Я посчитала, что обожгусь однажды и больше не посмею приблизиться к огню. Но испытав тепло душевной близости, ощутив чужие объятия, один лишь единственный раз поцеловав мужчину, я жаждала больше.

И знаю теперь точно, что это нужно мне так же, как дышать, как есть и говорить, как мыслить. Быть может, огонь, что зарождается в моей собственной груди в такие моменты, куда необходимее, чем Золотое пламя, что я забираю из чужих душ.

Одно знаю точно: я уже не смогу стать прежней Кларой, которой было неизвестно одиночество. Той Кларе хватало компании книг и декораций садовых дорожек. Этой Кларе нужен весь мир.

И Тео открыл мне на это глаза. Так же как моя влюблённость в Мишеля позволила впервые испытать это странное смешение чувств.

– Все умирали, и я мечтал умереть вместе с ними, но не мог. Клара… Я так хотел умереть. Твой отец совершил много ошибок, ужасных, непоправимых ошибок. Но со мной он сработал отлично. Гениально! Или я тоже его ошибка? И ты тоже, Клара, его ошибка?

Сильные пальцы вдруг сжали мою шею, и он отстранил меня, заглядывая в глаза. Я робела перед бурей его чувств, утонула в ней безвозвратно и даже не пыталась выплыть.

– Потому что десятки умерли. Кто раньше, кто позже. А я выжил. И стал только сильнее. Когда вы ворвались в лабораторию и выпустили нас из клеток, я пытался найти Остермана, а нашёл тебя…

– Что?

– Я нашёл тогда тебя, Клара. В горящей оранжерее я схватил тебя, желая забрать себе и убить прямо на глазах Остермана. Да, я собирался убить тебя. Но не смог. Мне стало жаль маленькую невинную девочку, – тонкие пальцы коснулись моего подбородка, нежно провели по щеке, и я задрожала от нежности и страха, трепеща в его руках.