Они ещё поболтали о том о сём, потом Кардан наконец проводил трудовика до бортовой лестницы. Мы вернулись к банкам с краской и довели побелку до сварных швов между мусорным и жилым отделениями. Непрокрашенные участки палубы оставили на завтра. Обычно управлялись с крышей за один неполный день, но сегодня нам хватило и других забот.

Спал я как убитый. Если бы поблизости разом взвыли ракеты целого расчёта зээркашки, я бы всё равно не проснулся. Сивый мог мародёрить налево и направо, бегать к жёлтым и перетирать с ними за жизнь – плевал я на него с самой верхней горы, с такой верхней, что макушкой уходит в небо и с неё даже земли толком не видать, не то что Сивого с его закидонами.

Когда ханурики горели круглые сутки, мы все по очереди подменяли печников, и этой ночью была моя вахта. Криком и тычками Сифон меня не разбудил. Он бы вовсе стащил меня со шконки на пол, и тут разговор получился бы короткий, однако Кирпич ему помешал – сам вызвался жечь хануриков вне очереди. Наутро я сказал, что в ответ возьму его следующую вахту. Кирпич отмахнулся, а я не слишком настаивал.

Позавтракав, я сел на крышку затянутого в корпус бортового подъёмника. Вынул из кармана портсигар и свесил ноги над печной платформой, где привычно суетились Малой, Сифон и Череп. Прежде чем браться за покраску палубы, закурил и дал себе несколько минут поглазеть по сторонам, хотя глазеть особо было не на что.

«Зверь», уподобившись подводной лодке, шёл через толщу водянистого тумана. В нём тёмными кручами проступали трёхэтажные панельки с выжженными глазами окон, чуть реже показывались валуны битой техники, горелых каруселей, опрокинутых автоцистерн, перевёрнутых гаражей-ракушек. Затем возвращалась белёсая пустота, и я не понимал, заехали мы в город или уже выезжаем из него.

Метрах в десяти проплыл кирпичный коттедж. Я разглядел его обглоданный фасад и крышу с полосками снегозадержателей. Конька я не видел, да и скат крыши был едва различим, а перед коттеджем тянулись сдвоенные электрические провода, и снегозадержатели с проводами казались ступенями громадной лестницы, устремлённой в небо и теряющейся в облаках. Призрачная картина пленяла, но я заметил, что за моей спиной Шпала ворочает банки, и пошёл ему помогать.

Шпала принёс из хозблока радио, и мы, раскатывая валиками краску, слушали, как сквозь шипение пробивается рассказ об огненных погребениях древности. Узнали, что когда-то очень давно одного героя сожгли с четырьмя его любимыми лошадьми, а другого сожгли на стодвадцатиметровом костре. Ведущий много наплёл такого, во что сразу и не поверишь. Ну вот зачем кому-то жечь лошадей, даже если они любимые?

– Старые и больные, – предположил Шпала, – и от них никакой пользы.

– Тогда ладно, – согласился я. – Но всё равно странно.

Когда мы закончили покраску, туман развеяло, и я увидел, что неподалёку ползёт настоящий боевой «Медведь». Редкая птица! Нам чаще попадались «Медведи» гражданские. Их невооружённым глазом от настоящих не отличишь, а приглядись хорошенько – и поймёшь, что это не танки, а переделанные тракторы. Да, в сухопутке водилось немало посаженной под броню и вооружённой пушками сельскохозяйственной техники. Говорят, та же ерунда в авиации. Мол, и дальний бомбардировщик «Шмель», и ночной «Бражник» в прошлом – самолёты гражданские, а бомбы у них сидят на креслах вместо пассажиров и пристёгнуты ремнями безопасности. Брехня, конечно. Но про «Медведей» я знал наверняка и сейчас мог дать голову на отсечение, что вижу настоящий танк, а не какой-нибудь трактор с пушкой.