Мы обливались потом, тёрли зудящие лоб и шею. Перемазались сажей и потеряли друг друга на фоне закоптелых стволов, но продолжали размахивать топорами. Затвердевшая кора проламывалась под их ударами, затем наружу летели светлые брызги не тронутой огнём древесины. Мы выбирали стволы потоньше, но всё равно возились с ними долго. Повалив их, брались за пилу и наполняли рощу стонами скользящего металла.

Нагрузив телегу полешками, прилегли отдохнуть. Со стороны выглядели обычными шашлыками, покорно ждущими, когда их отнесут в печь.

Уснув, мы бы и не заметили, как поисковый отряд другой похоронной команды наваливает нас на плащ-палатку и волочит из рощи к своему «Зверю». Я представил, как меня укладывают в мешок, поднимают на чужую печную платформу и бросают на противень. Представил, как просыпаюсь от скрипа гидравлики, начинаю вертеться в мешке и требовать, чтобы меня отпустили. Только меня никто не слушает, потому что я ханурик, а у ханурика одна судьба – воспламениться под струями раскалённого воздуха. Противень опустился на упоры, круглая дверь печи закрылась, где-то надо мной загудели воздухоподогреватели – и я проснулся.

Растолкал других, и мы, гремя шумихами и поцокивая трещотками, выдвинулись обратно по тропинке. Утром хорошенько протоптали её, а теперь едва различали под свежим наносом пепла.

Телегу тащили посменно: то мы с Кирпичом, то Калибр с Сифоном. Когда колесо попадало на вылупившийся из земли корень, полешки громыхали за нашими спинами, норовили вывалиться, а в сетке между оглоблями побрякивали топоры и пилы.

Нам предстояло сделать ещё одну ходку.

Вчера приехали топливозаправщики. Калибр пристал к ним с вопросами, хотел разведать, что к чему. Ничего не добился. Ни привета, ни ответа. Водители молча смотрели на Калибра ввалившимися от усталости глазами. Мы заподозрили, что заправка окажется последней. Решили перестраховаться, вот и взялись пополнить запас дров.

Поленница в хозблоке и так ломилась, но мы знали прожорливость топки. За сутки непрерывной работы она запросто сжирала половину поленницы, а то и больше. Каждая привезённая телега с дровами продлевала работу печей на пару часов. Мелочь, конечно, но всё лучше, чем ничего. Печникам предстояло разобраться с хануриками из холодильного отделения. Не сожжём их сейчас, потом сжечь не получится. Если потребуется, будем таскать из ближайших посёлков мебель, книги, половицы, только бы печи не затихали. Сивый подговаривал нас плюнуть и лишний раз не жилиться, однако мы его не слушали.

Сухой на связь не выходил. Маршрут «Зверю» не продлевал, наводок на мясорубки не давал. Мы предлагали Сычу заглушиться, чтобы зазря не тратить солярку, а Сыч упёрся. Боялся тишины и гула в ушах. Мы не настаивали. Знали, что скоро маршрут закончится и деваться Сычу будет некуда. Правда, он схитрил: перевёл двигатели на малые обороты. Кардан сказал, что для двигателей это вредно, но Сыч его не послушал. Теперь «Зверь» едва полз. Нагнать его даже с гружёной телегой было нетрудно.

Мы не спеша брели через рощу. Калибр и Сифон пробовали заговорить о Сухом, но быстро задохнулись от запаха гари. Дальше шли молча, а я вспоминал других командиров нашей команды.

Когда я впервые поднялся на палубу – тогда ещё не палубу, а просто крышу, – на «Звере» хозяйничал Лось. У него главным закидоном была дисциплина. Вот хоть убейся, а живи по распорядку и как штык спускайся завтракать ровно в шесть тридцать восемь. Он каждому всучил наручные часы и заставил Шкуру, тогда сидевшего на месте Сыча, ежедневно по радиостанции сверять их ход. Лось частенько устраивал проверки – без предупреждения приезжал на «Зверь» и обламывал рога всем, кто нарушил установленный им распорядок.