Вскоре нам пришлось убедиться, что Шрам и его супруга считают наши леса своим домом, а наш скотный двор — своей вотчиной.

Следующим утром поиск среди сосен выявил большую земляную насыпь, нарытую за несколько месяцев. Она должна была вести к норе, но никаких следов этого мы не нашли. Общеизвестно, что когда новую нору роет действительно хитрая лиса, всю землю она оставляет у первого входа, но выход из туннеля делает где-то в отдаленной чаще. Потом она закапывает этот хорошо заметный вход, чтобы пользоваться только вторым, потаенным.

Итак, немного поискав, я обнаружил на противоположной стороне холма настоящий вход в нору, а также признаки того, что внутри нее был выводок лисят.

Над поросшим кустарником склоном холма возвышалась большая сухая липа, пустая изнутри. Она наклонялась, образуя прекрасное убежище, а кроме того, в ней были пустоты: большая снизу и поменьше сверху.

Детьми мы часто играли там в швейцарских робинзонов и, проделав ступеньки в мягкой древесине, легко лазали вверх и вниз по дуплу. Теперь это пригодилось: на следующий день, когда стало припекать солнце, я отправился туда и, осмотревшись с верхушки, увидел интересующее меня семейство, которое скрывалось по соседству. Там были четыре лисенка, забавным образом напоминавшие ягнят: шерстяные шубки, длинные худенькие лапки и впечатление полной невинности. И все же со второго взгляда на их раскосые хитрые глаза и заостренные носики становилось понятно, что эти невинные создания на самом деле были детенышами матерого пройдохи-лиса.

Они играли, развалившись под лучами солнца или шутливо борясь друг с другом, пока тихий звук не заставил их кинуться вниз, под землю. Но тревога была ложной: это их мать вышла из кустов с очередной курицей — кажется, семнадцатой по счету. Лиса издала низкое урчание, и детеныши поспешили к ней. Сцену, которая последовала за этим, я назвал бы прелестной, хотя вряд ли она обрадовала бы моего дядю.

Лисята накинулись на курицу, сражаясь с ней и заодно друг с другом, а мать, стоящая настороже, смотрела на них с глубокой нежностью. Ее мордочка выражала удивительную смесь чувств. Прежде всего — восторженную ухмылку, при этом ни ее обычный дикий и хитрый взгляд, ни беспощадность и тревога никуда не делись, но над всем этим царило непередаваемое выражение материнской гордости и любви.

Корни моего дерева были скрыты кустами и находились гораздо ниже холма, где была нора, поэтому я сумел уйти, не испугав лисиц.

* * *

Я часто ходил туда и много раз видел своеобразные тренировки лисят. Они рано приучились замирать при любом странном звуке, а если он повторялся или что-то их пугало, — прятаться в укрытии.

Некоторые животные настолько полны материнской любви, что делятся ею с остальными. Кажется, у лис дело обстоит иначе: мать развлекала детей с изысканной жестокостью. Часто она притаскивала для них живых птиц и мышей и с жуткой заботой старалась не причинять добыче серьезных ран, чтобы у лисят было больше возможностей их мучить.

На холме в фруктовом саду обитал сурок. Он не был ни красивым, ни интересным, но зато умел о себе позаботиться. Нору он вырыл меж корней пня старой сосны, чтобы лисы не смогли ее разорить. Но тяжкий труд — не их стиль жизни; они верили, что хитростью можно добиться большего, чем трудом. Каждое утро сурок забирался на пень и валялся на солнце. Если он видел неподалеку лису, то спускался к своей норе, а если враг был близко, отсиживался, пока не минует угроза.

Однажды утром Лисица со своим супругом, видимо, решили, что детишкам пора уже что-то узнать о таких интересных существах, как сурки, а тот сурок из фруктового сада неподалеку прекрасно подойдет в качестве учебного пособия.