Рылеев и Пущин подошли к полковому двору Финляндского полка, здесь было тихо. У ворот стояли часовые.

– Не удалось поднять, – вздохнул Рылеев. – Может, у гренадер…

Но и в гренадерских казармах не было заметно никакого движения. У Зимнего дворца, кроме обычного караула, тоже не было никаких войск.

– Пойдем на площадь.

По Петровской площади, с памятником Петра посредине, пронизывающий ветер крутил поземку. Площадь была пуста.

– Теперь куда?

– К Трубецкому.

Трубецкой показал Рылееву и Пущину только что полученный из сенатской типографии манифест о восшествии на престол Николая и о приведении к присяге.

– Не может быть, чтобы все не выполнили своих обещаний, – сказал Рылеев. – Как быть с теми, кто придет на площадь?

– Не думаю, чтобы кто нибудь пришел, – сказал Трубецкой.

– Николай Павлович тоже в этом, видимо, уверен: Зимний без охраны, его занять не представит особой трудности…

– Да, если в нашем распоряжении будет хотя бы три роты, – сказал Трубецкой.

– Вы выйдете на площадь, если кто нибудь придет? – спросил Пущин. – И примете командование?

– Если придут… – замявшись и глядя в сторону, ответил Трубецкой.

– Мы на вас надеемся, – сказал Пущин.

Рылеев и Пущин вновь вышли на улицу.

– Нам нет пути назад, – сказал Рылеев, – мы должны действовать. Лучше быть взятыми на площади, чем в постели. Пусть лучше узнают, за что мы погибли, нежели будут удивляться, когда мы тайком исчезнем из общества, и никто не будет знать, где мы и за что пропали. К тому же еще у нас все таки есть шанс принудить государя к принятию конституции. Я верю Трубецкому, что есть шанс.

Они с Английской набережной свернули на Петровскую площадь. Войск на ней не было. Прохожие бежали по тротуарам, пересекали площадь. На Рылеева с Пущиным никто не обращал внимания.

Серая мгла окутывала город. Едва светлеющее небо было бессильно не только рассеять эту мглу, но само заволакивалось темнотой. Словно это было не утро, словно не рассветало, а, наоборот, наступала ночь.

У Синего моста Рылеев и Пущин лицом к лицу столкнулись с Якубовичем.

– Московский полк возмутился! – крикнул он.

Рылеев вскинул голову, в глазах вопрос: правда ли? – и боязнь поверить.

– Московцы пошли к Сенату!

Якубович шагал быстро, размашисто, Пущин и Рылеев невольно прибавляли шаги, потом не выдержали, побежали.

Впереди на фоне вдруг посветлевшего неба вырисовался вздыбленный конь памятника Петру. Светлело с каждым мигом, и когда, обойдя строившийся собор, они попали на Петровскую, или, как ее еще называли, Сенатскую, площадь, стало совсем светло, и они увидели солдат, стоявших в несколько шеренг возле памятника.

Рылеев подался вперед, вытянул шею.

– Сколько же их там?

Он не разобрал, что ответил Пущин, да и ни к чему тут был ответ, он сам видел, что мало. Эти недлинные шеренги под черным царственным всадником на черном коне казались еще малочисленнее и короче на фоне возвышавшейся справа многооконной громады Сената и раскинувшейся вокруг них огромной и просторной площади, к тому же еще продолженной вдаль серо белой равниной замерзшей Невы, за которой далеко далеко еле виднелись маленькие, как игрушечные, здания Первого кадетского корпуса… Но чувство тревоги и отчаянья, накатившееся было снова, тут же, ослабев, пропало; неотступная до этого мысль о будущем, о гибели уже не пугала, она, конечно, не ушла совсем, но стушевалась, скрылась в тень, и на первый план – необычайно ярко и отчетливо – выступило то, что было перед его глазами сейчас, в эту минуту, и оно было сейчас главным в жизни. Как ни мал был военный опыт Рылеева, но в четырнадцатом и пятнадцатом годах и он несколько раз испытал ту перемену душевного состояния, которая происходит в человеке в момент, когда начинается сам бой, когда уже нет выбора, все решено и требуется только как можно лучше исполнить то, что необходимо исполнить.