Волнение нарастало с каждым днем. У всех оно проявлялось по разному, в соответствии с его характером. Тихони притихли еще более, некоторые даже тайком плакали. Отчаянные, то есть те кадеты, которые поставили своей задачей участвовать во всех проказах и проделках и кого не страшило никакое наказание, дали полную волю своей отчаянности: совсем перестали учить уроки, бегали по коридорам, стучали ложками в столовой и дерзким смехом отвечали на угрозы дежурного воспитателя подвергнуть их за такое поведение наказанию.

И действительно, что́ такое в сравнении со всеобщим концом розги, карцер или оставление на праздники в стенах корпуса? Впрочем, они рассчитали, что до праздников комета уже придет, так что праздников никаких не будет.

Кадет Николаев, один из таких девятилетних малолетков, скорее все таки верил слуху, чем не верил, но его собственная натура была сильнее всяких внешних влияний. Николаев отличался скупостью и предприимчивостью в разных делах, приносивших материальную выгоду. Он был в своем роде талант.

Еще не зная экономических учений о цене труда и прибыльности обрабатывающей промышленности, Николаев дошел до их понимания на практике. Он сшивал несколько листов бумаги, натирал их мелом, чтобы тетрадь казалась толще, и выменивал ее на бумагу, из которой выходило уже две тетради. Совершал он и другие выгодные для себя операции, объектами которых являлась разная движимая собственность кадет: перья, карандаши, краски, книги, получаемые из дому гостинцы и подарки.

Так вот, этот Николаев, смекнув, что материальные ценности ввиду надвигающейся катастрофы должны упасть в цене, затеял аферу даже помимо своей воли, так как все таки допускал возможность близкого конца света.

Недавно он получил посылку из дому, и у него еще оставались от нее конфеты и сушеные фрукты.

Вечером в спальне Николаев громко объявил:

– Всех угощаю конфетами! Берите, господа!

Это было так неожиданно, что никто к нему даже не подошел.

Николаев принадлежал к числу жмотов, которые не делились с товарищами домашними гостинцами. Но обычно жмоты все таки сознавали, что поступают плохо, стыдно, и старались съесть свои лакомства тайком. Николаев же никогда не таился. После ужина, когда все кадеты находились в спальне, он аккуратно расстилал на тумбочке салфетку, раскладывал еду и, ловко орудуя ножичком, ел спокойно, не спеша, с удовольствием и неколебимым сознанием своего права. Его не смущал завистливый или просящий взгляд и не тревожила собственная совесть. Получить что нибудь у Николаева можно было только купив или выменяв, и это знали все.

– Что же вы, господа, угощайтесь! – призывал Николаев. – На что мне это теперь? Ведь нынче ночью комета все унесет. И это теперь не надобно, – добавил он и смахнул на пол с подоконника, возле которого стояла его кровать, свои тетради, карандаши и, главное, хорошенький альбом для рисования, который никак не относился к учебным пособиям и потому в глазах кадет представлял более цены.

– А правда, господа, на кой черт все это? – подхватил один отчаянный и тоже кинул на пол свои тетради.

После этого словно какое то безумие охватило спальню. Мальчики принялись вытаскивать из портфелей, папок, коробок, из тайников, устроенных за кроватями, под подушками и тюфяками, все, что там было сложено и спрятано, бросать на пол и пинать ногами.

– На кой черт!

– На кой черт! – раздавались громкие, исступленные крики.

В общую кучу летели не только школьные принадлежности, но даже бережно хранимые сокровища – самоделки, игрушки, с которыми мальчики еще пять минут назад не расстались бы ни за что. Это было настоящее наваждение.

Петя Чижов бросил в кучу книжку, по которой учил заданный урок, и маленькую бронзовую собачку, принесенную из дома. В тот миг, когда собачка пропала в общей куче, острое сожаление сжало его сердце: эта собачка была частицей его прежней жизни, частицей дома.