Клингер был недоволен, что его отрывают от занятий: он писал роман «Гражданин Вселенной и Поэт» и как раз в эту минуту долго не удававшаяся фраза вдруг стала приобретать необходимую стройность.

– Я сказал: пятьдесят розог.

– Федор Иваныч, тот малолеток то не виноват, другой кадет, Рылеев, стекло разбил, сам сознался, честный мальчик.

– Значит, розги дать Рылееву.

– Сколько?

– Те же пятьдесят. Закон полагает определенное возмездие за определенную вину, и только вина, а никакие другие обстоятельства определяет меру наказания.

Вечером в пустой спальне среднего возраста за столом у горящей свечи Рылеев читал, сидя спиной к двери. Когда дверь, неуверенно заскрипев, открылась, он не обернулся. За восемь лет пребывания в корпусе, всегда на людях – в классе, в зале, в спальне, – он приобрел способность совершенно не замечать окружающего.

Ни шум, ни возня, ни мелькающие вокруг люди не мешали ему. Пусть каждый занимается чем хочет, а он будет заниматься, чем ему надо.

Открылась дверь, через порог неуверенно переступил Чижов, остановился. Постояв, подошел к столу, посопел и, вдохнув воздуха, срывающимся голосом заговорил:

– Рылеев, вы мой спаситель, я так благодарен вам, я маменьке скажу, что вы спасли меня… Я вам буду отдавать все, что мне пришлют из дома… Я бы умер… Ей богу, умер… Вы пострадали за меня… Вам очень больно?

Рылеев улыбнулся:

– Пустяки. Тут только привычка нужна. И ты привыкнешь. Человеку следует воспитывать в себе презрение к физической боли с юных лет. Знаешь про маленького спартанца?

– Нет, не знаю.

– Один юный спартанец принес в школу лисенка, чтобы показать товарищам. Но в это время пришел учитель, и начался урок. Мальчик спрятал лисенка за пазуху. Учитель вызвал этого мальчика отвечать урок. Мальчик отвечал урок, а лисенок в это время грыз ему живот. Юный спартанец, хотя ему было очень больно, терпел, и ни один мускул на его лице не дрогнул. Ответив урок, он вернулся на место. Но рана была так велика, что он тут же умер.

– Я бы не вытерпел, – признался Чижов. – Я боюсь, когда больно. Меня дома маменька никогда не била. Но я буду воспитывать в себе презрение к боли.

– Юный друг, – сказал Рылеев, – советую тебе, следуй в жизни примеру античных героев. Тогда ты будешь достойным гражданином отечества.

– Я буду следовать.

– Вот и хорошо. А если кто будет к тебе приставать, ты тому скажи, что он будет иметь дело со мной. Понял, Чиж?

– Понял, – ответил мальчик и всхлипнул, уже не горько, а с облегчением.

Утерев слезы, Чижов сунул руку в карман и протянул Рылееву на Дрожащей руке бронзовую собачку.

– Это вам, Рылеев, возьмите ее. Эта собачка – самое дорогое, что у меня есть.

Рылеев взял собачку, посмотрел.

– Спасибо. Хорошая вещичка. Только знаешь, она мне сейчас вроде бы ни к чему. Пусть у тебя останется. – И он вложил игрушку в ладонь мальчика.

Чижов, просияв, сунул собачку в карман.

– Но когда вам понадобится, вы скажите, и я сразу отдам. Ладно?

– Ладно.

Издали, из коридора, послышался звон колокольчика.

– Иди, звонят вам спать, – сказал Рылеев. – Опоздаешь, опять попадешь в историю. Беги, брат, скорее.

2

Окна учебного класса третьей роты выходили на Неву.

Прямо перед окнами расстилалась широкая водная гладь с узеньким наплавным мостом, качавшимся на волнах, за рекой виднелись пустынная Петровская площадь с конным памятником Петру, воздвигнутым при Екатерине II, узкая полоска невысоких зданий и небо над ними, такое же широкое, как вода.