Поплакав, Настасья Матвеевна отвезла сына в Петербург, в корпус. Рылееву было тогда пять лет и четыре месяца.

С тех пор он бывал дома только на праздники, да и то лишь когда случалось, что в Петербурге оказывались малютинские подводчики, возвращавшиеся домой порожняком.

Первые годы Рылеев скучал по дому, потом привык, а потом даже стал предпочитать оставаться на праздники в корпусе с товарищами, чем ехать к матушке, выслушивать ее жалобы и являться на поклон к благодетелю Петру Федоровичу.

Но было бы несправедливо утверждать, что годы детства оставили у Рылеева только горькие воспоминания; иногда матушка бывала в хорошем настроении, шутила, певала смешные песенки ее молодости и рассказывала сыну про прежние годы, про бабушку с дедушкой, про отца, про разные занимательные случаи.

Особенно любил Кондратий слушать маменькин рассказ о том, почему его нарекли таким именем, которое не встречалось ни в отцовской, ни в ее родне.

И всякий раз как маменька начнет рассказывать эту историю, обязательно прослезится.

Рылеев воспринимал ее рассказ как сказку с печальным началом и хорошим концом: сначала у него замирало сердце от жалости, потом сладко сжималось от радости.

– Надобно тебе сказать, друг мой, – начинала обыкновенно Настасья Матвеевна, – родился ты маленьким, слабеньким, голосок подавал тихонько, вроде и не кричал, а поохивал, словно старый старичок, одним словом – не жилец на этом свете. Гляжу я на тебя и плачу и молю господа и богородицу: «Не дайте ему помереть». А надобно тебе сказать, прежде тебя родившиеся братец и сестричка, хоть малы и слабы, а все же покрепче тебя были, да оба в младенчестве умерли. Оттого то я за тебя еще больше боялась.

Убиваюсь я, слезы точу, а кухарка наша Анисья – царство ей небесное – говорит мне:

– Барыня, есть одно средство верное, чтобы ребеночек выжил.

– Так открой же, – говорю ей, – скорее.

– Средство верное, не раз испытанное, да не господское, а мужичье, не знаю, подойдет ли вам.

– Пусть хоть какое, только бы сыночек жив был.

Тогда Анисья говорит:

– Надо, как понесете в церковь младенца крестить, кого первых встретите, тех и звать в крестные отцы мать.

А папенька твой уже надумал в крестные отцы просить полкового своего командира, генерала Свечина, и намекал ему об этом.

– Как можно, душенька, – говорит мне папенька, – я же уже почти позвал его превосходительство, и вдруг – такой конфуз. Потом еще неизвестно, кто попадется.

Я заплакала и возразила ему:

– Что толку покумиться с генералом, если сыночек помрет. А жив останется, глядишь, сам генерала выслужит.

И так я плакала, так просила твоего папеньку, что он махнул рукой и говорит:

– Делай как знаешь! – и ушел на полковой двор.

Мы с Анисьей быстренько собрали тебя, завернули потеплее, вышли на улицу и пошли к церкви. Церковь то от нас недалеко была, на соседней улице.

Вышли мы на улицу, гляжу – пуста улица, ну, ни одного человека. А тут еще дождичек начал накрапывать.

«Ну, – думаю, – кто же по такому времени на улицу выйдет?»

– Иди потише, – говорю Анисье, чтобы время протянуть.

Прошли нашу улицу – никого. Уже к церкви подходим.

«Значит, не угодно господу, чтобы жил мой сыночек», – думаю, и слезы застят мне глаза, и я ничего не вижу.

Вдруг слышу, Анисья окликает кого то:

– Эй, дядюшка, поди ка сюда!

Смахнула я слезы, вижу, подходит к нам старик, отставной солдат, спрашивает Анисью:

– Чего тебе, вострушка?

Объяснила ему Анисья, что от него требуется.

– Это мы можем, дело хорошее, – согласился отставной солдат, – когда барыня нами не побрезгует.