него  не  возникало иллюзий ни насчет истинной роли англичан в колониях, ни

относительно будущего, которое уготовано Британской империи.

     Еще ребенком он  видел  слишком  много  несправедливости и жестокости,

слишком кричащую нищету и горе, чтобы не понять: все это  вскоре  отольется

колонизаторам  вспышками  гнева,  в  котором  им некого будет винить, кроме

самих себя. Извечный английский  эгоцентризм, самодовольство и спесь станут

постоянной мишенью его горькой иронии -- не оттого ли, что такими  прочными

оказались у Оруэлла воспоминания самых ранних лет.

     В   его   огромном   публицистическом   наследии  английская  массовая

психология, английский характер и национальный тип стали одной из важнейших

тем.  Невозможно  с   однозначностью   говорить   об  отношении  Оруэлла  к

соотечественникам и к родной стране -- оно было  многогранным,  к  тому  же

меняясь  с  годами.  Тут  очень  пристрастный  взгляд:  и  в неприятии, и в

похвале.  Неприятия,  кажется,   больше,   но   опасно  довериться  первому

впечатлению. Оруэлл был законченно английским  писателем,  впитавшим  самые

устойчивые  из  британских  традиций -- трезвость мысли, чурающейся слишком

отважных воспарений, уважение к  достоинству  личности, к правам и порядку,

суховатый рационализм, безошибочное чувство нелепого  и  смешного.  Особый,

чисто  английский  склад  ума  различим  у  него  повсюду:  от литературных

суждений до оценок сложнейших  политических  конфликтов трудного времени, в

которое ему выпало жить.

     Однако и самые  яростные  противники  Оруэлла  не  попрекнули  бы  его

казенным  патриотизмом. Сознавая свою кровную связь с английскими духовными

традициями, он не менее  отчетливо  сознавал  и свою чужеродность им, когда

дело касалось столь серьезных и ответственных  категорий,  как  гражданская

активность,  ангажированность, неравнодушие к коллизиям, развертывающимся в

мире, сознание причастности к его  тревогам.  Разлад с Англией, колкости, а

то и резкости Оруэлла в его эссе об английских понятиях и поверьях  --  все

это  имело  одну  и  ту  же  причину.  Оруэлл  категорически не принимал на

редкость стойких  иллюзий,  будто  Британские  острова  --  некий замкнутый

мирок, куда  не  доносятся  холодные  ветры  истории,  а  стало  быть,  для

обитающих  в  этом  мирке  вполне естественно созерцать происходящее за его

пределами с пассивностью и,  уж  во  всяком случае, с сознанием собственной

надежной защищенности от трагедий, остающихся уделом  других.  Такого  рода

успокоительные  самообманы  и  весь  круг  ценностей британского обывателя,

почитающего буржуазные нормы  отношений  незыблемыми, претили Оруэллу. Иным

был его личный опыт. Его идейное воспитание тоже было иным: уже  подростком

он  штудировал  книги Уильяма Морриса и других социалистических мыслителей,

восторженно  читал  Уайльда,   преклонялся   перед  Свифтом,  а  бунтарские

настроения, питавшиеся главным образом ненавистью к английскому лицемерию и

ханжеству, крепли у Оруэлла год от года.