стали дежурными, когда предпринималась очередная попытка  скомпрометировать

идеи  революции  и  переустройства  мира на социалистических началах. Мифы,

искажающие наследие Оруэлла до  неузнаваемости,  росли  и  по  ту, и по эту

сторону идеологических рубежей.  Пробиться  через  эти  мифы  к  истине  об

Оруэлле непросто.

     Но  сделать  это  необходимо  --  не только ради запоздалого торжества

истины,  а  ради  непредвзятого  обсуждения  волновавших  Оруэлла  проблем,

которые по-прежнему актуальны донельзя. И  начать  надо с того, что вопреки

кризису, многое переменившему во взглядах Оруэлла к концу  30-х  годов,  он

представлял  собой  удивительно  цельную личность. Над ним никогда не имела

власти  политическая  конъюнктура,  он   был   не  из  тех,  кто  совершает

замысловатые идейные маршруты, отдавшись переменчивым общественным ветрам.

     Существовали слова, обладавшие  для  него  смыслом  безусловным  и  не

подверженным  никаким  корректировкам, -- слово "справедливость", например,

или слово "социализм". Можно спорить с тем, как он толковал эти понятия, но

не было случая, чтобы Оруэлл бестрепетно сжег то, чему вчера поклонялся, да

еще,  как  водится,  стал   подыскивать   себе   оправдания  в  ссылках  на

изменившуюся ситуацию, на относительность любых концепций, на невозможность

абсолютов. Подобный релятивизм и Оруэлл -- планеты несовместные.

     Знавших его всегда поражала твердая последовательность мысли Оруэлла и

присущее ему органическое неприятие недоговорок. В свое время  из-за  этого

неумения прилаживаться ему пришлось оставить должность чиновника английской

колониальной  администрации  в  Бирме.  Он  уехал  в колонии, едва закончив

образование,  и,  по  свидетельствам   мемуаристов,  явно  выделялся  среди

сослуживцев в лучшую сторону. Но, исповедуя социалистическую  идею,  нельзя

было  занимать  пост  в  колониальной полиции. Так он чувствовал. И оставил

должность, смутно представляя, что его ждет впереди.

     В Париже, а  потом  в  Лондоне  он  нищенствовал, перебивался случайно

подвернувшейся работой продавца в книжной лавке, школьного учителя. Меж тем

в кармане у него лежал диплом  Итона,  одного  из  самых  привилегированных

колледжей, открывавшего своим питомцам заманчивые перспективы.

     Он  так  и  остался  неуживчивым,  не  в меру щепетильным человеком до

самого конца. После Испании Оруэлл  порвал  с издателем, печатавшим все его

прежние книги. Издатель, державшийся левых  взглядов,  требовал  убрать  из

фронтовых  дневников  Оруэлла  записи о беззакониях, происходивших в лагере

Республики: зачем  этого  касаться,  когда  на  пороге  решающая  схватка с

фашизмом? Однако напрасно было говорить Оруэллу, будто дело, за которое  он

дрался  под  Барселоной,  выиграет  от умолчаний и насилий над истиной. Эту

логику он не признавал изначально, как бы искусно ее ни обосновывали.

     Испанская война стала для Оруэлла, как  и для всех прошедших через это

испытание, кульминацией жизни и проверкой идей.