формуле,  которой  Оруэлл  всегда  пользовался,  определяя  свое  кредо, --

"демократический социализм",  --  переместились  акценты.  Ключевым  теперь

стало  первое  слово.  Потому что в Испании Оруэлл впервые и с наглядностью

удостоверился, что возможен совсем иной  социализм -- по сталинской модели.

И этот уродливый социализм, казнящий революцию во имя  диктатуры  вождей  и

подчиненной  им бюрократии, с той поры сделался для Оруэлла главным врагом,

чей облик он умел различать  безошибочно,  не обращая внимания на лозунги и

на знамена.

x x x

     Нужно хотя бы  в  общих  чертах  представить  себе  тогдашнюю  идейную

ситуацию  на  Западе, чтобы стало ясно, какой смелостью должен был обладать

Оруэлл, отстаивая свои  принципы.  Фактически  он  подвергал себя изоляции.

Сетования на нее не раз прорываются в его письмах.

     Было в нем что-то  донкихотское,  проявлявшееся  в  бескомпромиссности

мнений,  которая  тогда  для  многих  выглядела  наивной.  Оруэлл  не желал

считаться с резонами политической  тактики.  Оттого конфликты с окружающими

завязывались у него на каждом шагу.  Он  оказался  неудобным  собеседником,

который  заставлял  додумывать  до  конца  многое,  о  чем вообще не хотели

думать,  и  бередил  сознание,  убаюканное  легендами  или  доверчивостью к

лозунгам -- не так уж важно, каким именно. Сила Оруэлла как раз  и  была  в

том,  что,  презрев  такое  неудобство,  он упрямо заводил речь о явлениях,

которые предпочитали как бы  не  замечать.  Это  же свойство сулило Оруэллу

нелегкую участь оратора,  которого  никто  не  хочет  выслушать  с  должным

вниманием, а тем более с сочувствием.

     Консерваторов  он  не  устраивал  тем,  что по-прежнему стойко верил в

социалистический  идеал,  с   ним   одним  связывая  возможность  гуманного

будущего, когда исчезнут и диктатуры, и колониальный гнет,  и  общественная

несправедливость.    Разумеется,    его   воззрения   оставались   типичным

"социализмом чувства", в  теоретическом  отношении  слабым,  а  то и просто

несостоятельным. Но в выношенности и искренности этих воззрений  Оруэлл  не

дал повода усомниться никому.

     Для либералов он был докучливым критиком и явным чужаком, поскольку не

выносил  их прекраснодушного пустословия. Очень характерна в этом отношении

его полемика с Гербертом Уэллсом.  Личность старой формации, Уэллс, подобно

большинству  своих  единомышленников,  не  хотел  осознать,   как   глубоко

изменился  мир  в  первые  десятилетия  XX века. Фашизм, политика геноцида,

тоталитарное государство, массовая военная истерия -- для него все это было

лишь каким-то временным  помрачением  умов,  неспособным, впрочем, серьезно

воздействовать на законы прогресса, ведущего от вершины к вершине.  Отдавая

должное  духовному влиянию Уэллса, в юности испытанному им самим, Оруэлл не

мог, однако, принять  этого  олимпийского  спокойствия  перед лицом грозных

опасностей, угрожающих человечеству.