Запада долгое время предосудительной, если не  прямо  преступной  считалась

сама   попытка  дискутировать  о  сути  происходящего  в  Советском  Союзе.

Внедренная   сталинизмом   система    была   бездумно   признана   образцом

социалистического мироустройства. СССР  воспринимали  как  форпост  мировой

революции.  Из  западного  далека  не смущали ни ужасы коллективизации с ее

миллионами спецпереселенцев и умирающих от голода, ни внесудебные приговоры

политическим противникам Вождя или всего лишь заподозренным в недостаточной

преданности и слишком сдержанном энтузиазме.

     Всему  этому  тут  же  находилось  объяснение  в  якобы  обостряющейся

классовой борьбе  и  злодейских  замыслах  империализма,  в закономерностях

исторического процесса, проклятом наследии российского  прошлого,  косности

мужицкой  психологии  --  в  чем угодно, только не в природе сталинизма. За

редчайшим исключением, левые  западные  интеллектуалы  либо не увидели, что

сталинизм есть  преступление  против  революции  и  народа,  либо,  увидев,

молчали,  полагая, будто к молчанию обязывает их верность заветам Октября и

атмосфера неуклонно приближающейся мировой войны.

     Советско-германский пакт 1939  года  основательно пошатнул безусловную

-- "вопреки всему" -- веру в СССР, как и подобное понимание идейного долга,

и лишь после этого Оруэлл смог напечатать книгу "Памяти Каталонии", а затем

несколько статей, имеющих для него характер манифеста. Возвращаясь к ним  в

наши   дни,  нельзя  не  оценить  главного:  суть  сталинской  системы  как

авторитарного  режима,  который  и  в  целом,  и  в  конкретных проявлениях

враждебен коренным принципам демократии, понята Оруэллом с  точностью,  для

того  времени  едва  ли  не уникальной. С Оруэллом не только можно, а часто

необходимо спорить, когда он доказывает неизбежность именно такого развития

российской государственности после  1917  года, настаивая, что альтернативы

не существовало. Беспристрастное и внимательное чтение последних  ленинских

работ,  возможно,  сумело  бы  его  убедить, что на самом деле альтернатива

была,  как  была  предуказана  в  этих  работах  и  опасность  перерождения

советской республики  в  термидорианскую  диктатуру,  к  несчастью, ставшую

реальностью. С наследием Ленина и вообще с марксистской  классикой  Оруэлл,

видимо,  был  знаком  весьма поверхностно, зная лишь того перетолкованного,

усеченного, превращенного в цитатник  на  нужные случаи Ленина, который был

разрешен в  30-е  и  40-е  годы.  Слабости  социалистического  образования,

самодеятельно приобретенного Оруэллом, наглядны во многих его статьях.

     И  сами его представления о коммунизме, конечно, очень приблизительны,

чтобы не сказать необъективны. Напрасно предполагать в этой необъективности

некий  умысел,  все  было   и   проще,   и  драматичнее.  Коммунизм  Оруэлл

отождествлял со сталинской диктатурой, стремясь спасти  от  ее  тлетворного

влияния  ту идею социализма как демократии, которую пронес через всю жизнь.