устройство совершенно особого  типа,  притязающее на долговременность, если

не на вековечность, и, уж во  всяком  случае,  вовсе  не  являющееся  неким

мимолетным злым капризом истории.

     Тут  важно  помнить, что Оруэлл писал, сам находясь в потоке тогдашних

событий, а не  с  той  созданной  временем  дистанции, которая помогает нам

теперь разобраться в механике "великого  перелома",  оплаченного  столькими

трагическими  потерями,  столькими  драмами, перенесенными нашим обществом.

Свидетельства  современников  обладают  незаменимым  преимуществом  живой и

непосредственной реакции,  однако  нельзя  от  них  требовать  исторической

фундаментальности.  Тем  существеннее,  что  и  сегодня,  осмысляя  феномен

сталинизма,  мы отмечаем в нем как наиболее характерное немало из того, что

было осмыслено и объяснено Оруэллом.

     Мы  говорим  сегодня  о  насильственном  единомыслии,  ставшем  знаком

сталинской   эпохи,   об   атмосфере    страха,   ей   сопутствовавшей,   о

приспособленчестве и беспринципности,  которые,  пустив  в  этой  атмосфере

буйные   побеги,   заставляли  объявлять  кромешно  черным  то,  что  вчера

почиталось незамутненно белым.  О  беззаконии, накаленной подозрительности,

подавлении всякой  независимой  мысли  и  всякого  неказенного  чувства.  О

кичливой  парадности,  за  которой  скрывались  экономический  авантюризм и

непростительные просчеты в  политике.  О  стремлениях  чуть ли не буквально

превратить человека в винтик, лишив его каких  бы  то  ни  было  понятий  о

свободе.  Но  ведь  обо  всем  этом, или почти обо всем, говорил Оруэлл еще

полвека назад -- и отнюдь не  со злорадством реакционера, напротив, с болью

за подобное перерождение  революции,  мыслившейся  как  начало  социализма,

построенного   на   демократии   и  гуманности.  С  опасением,  что  схожая

перспектива ожидает все цивилизованное человечество.

     Теперь легко утверждать, что  тревоги  Оруэлла оказались чрезмерными и

что советское общество вопреки  его  мрачным  предсказаниям  сумело,  пусть

ценой   страшных  утрат,  преодолеть  дух  сталинизма,  преодолевая  и  его

наследие.  Да,  Оруэлл,  как  выяснилось,  был  не  таким  уж блистательным

провидцем, а как аналитик подчас оказывался далек от  реальности.  Надо  ли

доказывать, что отнюдь не страх интеллектуалов перед настоящей свободой был

первопричиной   появления   режимов,   названных  у  Оруэлла  "тоталитарной

диктатурой",  и  что  здесь  проявились  силы  намного  более  масштабные и

грозные? Надо ли объяснять, что не все выстраивается в  лад  с  доподлинной

историей и в "1984", и в "Скотном дворе"?

     Впрочем,  даже  и  "Скотный  двор",  наиболее  насыщенный  отголосками

советской  действительности  межвоенных десятилетий, вовсе не исчерпывается

парафразом ее хроники.