тоталитаризм   всевластен,  а  человек  без  остатка  подчинен  безумной  и

лицемерной идеологии,  открылись  ему  еще  на  исходе  30-х годов; близкое

будущее подтвердило, насколько  небеспочвенной  была  его  тревога.  Потом,

когда  был  напечатан  "1984",  либералы  не могли ему простить, что местом

действия избрана не какая-нибудь полуварварская восточная страна, а Лондон,

ставший столицей Океании -- одной  из трех сверхдержав, ведущих бесконечные

войны за переделку границ.

     Но особенно яростно спорил Оруэлл с теми, кто почитал себя марксистами

или, во всяком случае, левыми. Причем этот спор  выходил  далеко  за  рамки

частностей,  потому  что  его  предметом были такие категории, как свобода,

право, демократия,  логика  истории  и  ее  уроки  для следующих поколений.

Главное расхождение между Оруэллом и  его  противниками  из  левого  лагеря

заключалось  в  истолковании  диалектики  революции и смысла ее последующих

метаморфоз. Отношение к тому,  что  на  Западе  тогда было принято называть

"советским  экспериментом",  разделило  Оруэлла  и  английских  социалистов

предвоенного, да и послевоенного, времени настолько принципиально, что ни о

каком примирении не могло идти речи.

     Многое в этом  споре,  не  утихавшем  десять  с  лишним  лет,  следует

объяснить  временем, предопределившим и остроту полемики, и ее крайности --

с обеих сторон. Оруэлл никогда не был в СССР и должен был полагаться только

на чужие свидетельства, чаще  всего  лишенные необходимой объективности, да

на собственный аналитический дар. Трагедию сталинизма он считал необратимой

катастрофой Октября. Согласиться с этим  невозможно  и  сегодня,  когда  мы

представляем  себе масштабы и последствия трагедии неизмеримо лучше, чем их

представлял себе Оруэлл. Исторические  обобщения вообще не являлись сильной

стороной его книг. Их притягательность в другом:

     в свободе от иллюзий, когда дело касается реального положения вещей, в

отказе от казуистических оправданий того, чему оправдания быть не может,  в

способности  назвать диктатуру Вождя диктатурой (или, пользуясь излюбленным

словом Оруэлла,  тоталитаризмом),  а  совершенную  сталинизмом расправу над

революцией -- расправой и предательством, сколько бы ни трубили о подлинном

торжестве революционного идеала.

     Эту силу  Оруэлла  хорошо  чувствовали  его  антагонисты,  от  того  и

предъявляя   ему   обвинения   самые   немыслимые,  вплоть  до  оплаченного

пособничества реакции. Тягостно  перечитывать  теперь писавшееся об Оруэлле

английской левой критикой при его жизни. Это  не  анализ,  это  кампания  с

целью  уничтожения  --  вроде  той, что выпало пережить Ахматовой и Зощенко

(недаром Оруэлл комментировал  ныне  отмененное  постановление  1946 года с

нечастой на Западе проницательностью: дал себя знать собственный опыт).

     Однако исторически такая нетерпимость вполне объяснима. В левых кругах

Запада долгое время предосудительной, если не  прямо  преступной  считалась

сама   попытка  дискутировать  о  сути  происходящего  в  Советском  Союзе.